Черная Калитва

Шесть их машин вытащил танк, остальные — чужой трактор. Там трактористы не совсем задачу поняли. Не так, чтоб очень. Апанасенко пистолет из кобуры доставал, грозился пристрелить на месте. Но особенно его из себя вывели тем, что на тракторе торговаться начали.

— А спирт, тушенка у вас е? Витамин «ша» — шало, шпирт, шоколад. Ферштеен?

— Они натурой расплачиваться будут, — хихикнул молоденький помощник тракториста, морща наглые глаза, как у кота, круглые, беспардонные, и на девчонок скалился.

Вот это натурой Апанасенко взбесило окончательно. Он парня за шиворот стянул на землю, поставил перед собой.

— Да я тебя… — задыхался в неистовстве, — да я тебе… Душу вытрясу, торгаш… Враг наступает, страна твоя в опасности, отечество, а ты, сучий потрох, торговлю, базар, одним словом, начинать задумал!

— Дак уж пошутить нельзя. Отпустите.

— Пошутить? А ну давай, работай!

Приблизительно то же самое происходило в голове колонны с той только разницей, что там кричал, грозил оружием и бомбежкой комбат Белоусов. Они с Апанасенко впечатлениями позже обменялись.

Палило солнце. Погода стояла ослепительно жаркая. Солнце и река запомнились. Глазам больно, и над головой висит немецкая «рама», предвещая скорую бомбежку. И вся дорога до Сталинграда откладывалась в памяти, запоминалась на всю остальную жизнь, как одна нескончаемая бомбежка. Утром, днем, ночью. Тревожный крик «Воздух!». Непроходящий горький привкус во рту. Степь, раскаленная летним зноем. Причал, забитый пыльной техникой. Беженцы. И рядом — беззаботные мальчишки, сидящие с удочками в кустах над берегом. Белые станицы, тихие, будто кончилась война, дали отбой. И сразу — вой «юнкерса», выходящего в атаку на паром, где битком грузовики, телеги с поднятыми оглоблями, словно зенитки — если б и вправду зенитки! — люди плечо к плечу, серые солдатские скатки, женщина рукой прикрывает лицо ребенку, чтоб он не видел, как от самолета отделяется бомба. Это на всю жизнь: высокий всплеск на месте, где только что был паром, и снова тишина, удаляющийся, замирающий вдали надсадный вой чужого самолета и пустая слепящая река перед глазами. Черная Калитва.

На окраине безымянной станицы в белой хатке, чистой и прохладной, как сон, которого давно не было, как воспоминания детства, девочка в красном пионерском галстуке читала книжку. Сказала:

— Здрасте. Заходите, товарищ командир. Мама, к нам военные!

Кошка сидела на подоконнике. Спокойная довоенная кошка. Фикус стоял в кадке. Обыкновенный довоенный фикус у окна. Апанасенко взглянул на себя в зеркало и не узнал. Из резной деревянной рамы, за которую по углам были заложены фотографии, настороженно смотрел на него худой, насквозь пропыленный человек. Глаза незнакомца ввалились в темные глазницы. Брови и волосы выгорели от солнца. На плечах гимнастерки и под мышками выступила соль. Белые разводы. Он не узнал себя. Оглянулся.

— Может, баньку вам? — ласково спросила хозяйка, мать девочки в пионерском галстуке. — Как раз обмыться вам, отдохнуть…

За окном слышался шум молодых голосов. Девчонки с визгом спрыгивали с грузовика на пыльную, прибитую землю, обгоняя друг друга, бежали к колодцу. Там уже очередь выстраивалась. Скрип слышался, бряканье цепи, наматывающейся на ворот, звенело железо, солнце горело в мятом ведре. Он пыльные лица увидел, уставшие глаза.

— Баньку? — переспросил, облизывая сухие губы. — Обязательно! Сейчас курсанты мыться будут. — Взглянул на часы. Махнул рукой. — Отставить. Баня отменяется.

Через час выезжали на дорогу, укатанную до каменной твердости, определялись по карте, место свое определяли, чтоб к вечеру сделать настоящий, большой привал.

Их задержали два «мессера», вынырнули из-за лесопосадки со стороны солнца, ударили из пушек и пулеметов, скинули бомбы.

Это всегда так во время налетов в пути, одно правило — давай на обочину, в сторону, лицом в землю. Пролетели.

Отбой скомандовали.

— Наших задело, товарищ старший батальонный комиссар, — ротный доложил. — Одного — легко, царапнуло только, другого — тяжело.

Другого. Он так и понял: другого, подошел, наклонился. На дороге, рядом с откатившимся тележным колесом лицом вниз лежала девушка-красноармеец. Ее приподняли. Гимнастерка на груди была порвана, в крови.

— Это он разрывными, — сказали, расстегивая ворот.

— Нож дайте! Лезвие!

Разрезали гимнастерку.

— Смотри, входные отверстия, как точки, а на выходе все разворотил!

Апанасенко обожгло запахом женской кожи, молодого тела, он ее грудь увидел, два цвета — ослепительно белый и что-то застиранное голубенько-синенькое, какие-то лямочки, пуговки мелькнули в глазах. Он отвернулся, он не мог смотреть. Будто стыдно. Подружка рядом опустилась и платочком, платочком совсем уж не армейским, с кружавчиками — фантазии! — лицо ей стала вытирать.

— Санинструктора сюда! — крикнули. Подбежала санинструктор, на бегу неуклюже расстегивая свою сумку с красным, масленным крестом, достала индивидуальный пакет, но не надорвала.