Черная Книга Арды

«Когда разрушена была крепость в Тангородрим и пал Моргот, вновь принял Саурон благородное обличье и пришел, дабы выразить почтение Эонве, герольду Манве; и отрекался от всех своих злодеяний. И так думают некоторые: изначально это не было ложью, но Саурон воистину раскаялся, пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный падением Моргота и великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто принадлежал к тому же ордену, что и он сам; и приказал он Саурону вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Саурон, и не пожелал он возвращаться в унижении, а быть может, и долго доказывать служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при Морготе велика была власть его. Потому, когда ушел Эонве, он укрылся в Средиземье; и вновь предался он злу, ибо весьма крепки были те узы, которыми опутал его Моргот…»

В ту ночь на землю обрушился звездопад…

…Он был — волк-одиночество, он мчался вперед… куда? — не было пути и не было цели, только сухие травы ветра; едва касаясь земли — без устали, без отдыха, гонимый отчаянием, он летел вперед, глотая ледяной ветер и мерзлую снежную крупу, чтобы хоть как-то унять режущую боль в груди, он кричал — но крик тоской волчьего воя рвался из сжатого спазмом горла.

Один.

Он был — ветер, в смертной муке бьющийся об острые сколы скал, загнанным больным зверем мечущийся меж каменных стен ущелий, он взлетал к небу — и падал вниз, словно хотел разбиться о камни — но боль не утихала…

Потом ушла и боль. Осталась только пустота, сосущая тоска и обреченность.

Один.

Он был — озеро лесного тумана, он не чувствовал ни холода падавших в него звезд, ни пронизывавших его солнечных лучей, ни растущих сквозь него трав — он не умел уже удивляться тому, что в нем проснулся этот дар: становиться всем, что есть часть Арты.

…Человек вышел на лесную прогалину — и замер, изумленный. Туман стлался над землей — туман заполнял ложбину, как чашу — древнюю каменную чашу, поросшую мхами и травами. И туман этот казался живым: не колыхался под ветром, но в голубоватой и молочно-белой призрачной переливчатости его таились неведомые сны и видения.

Боги соткали этот туманный покров, думал человек. Боги сотворили его, чтобы отважный и твердый сердцем мог раздвинуть эту пелену и узреть их мудрость, думал человек. Но отчего-то в душе его просыпалась робость, почти страх перед этим колдовским маревом. И все же он хотел знать — а потому, преодолев неуютное и непонятное чувство, шагнул в туман…

…глухое отчаяние охватило его, тоска без просвета, без надежды. Он был один — безнадежно, обреченно один. Все осталось прежним — и ничто не было прежним, потому что ушло что-то, без чего нельзя, невозможно жить. Он застонал сквозь зубы — не слыша стона, без голоса, без дыхания; он звал… кого? — не знал сам, но — звал отчаянно, из глубины скованного холодом сердца — он звал смерть и знал, что не будет ему смерти, что он навечно останется здесь — один, в нечеловеческой тоске переживая снова и снова и снова — неведомую потерю, непоправимую беду.

Туману не было дела до человека, тонущего в стылом отчаянии, как нет дела реке до тонущего в ее волнах зверька. Но агония живой души пробуждала в нем унявшуюся было боль — и, тяжело колыхнувшись, туманные волны вышвырнули смертного прочь, на каменистый край ложбины…

…Здесь жили люди Севера — те люди, которых сам он привел сюда. Они строили дома из дерева и камня; они возводили прочные стены, хранившие их Семь Городов, и расстилались неподалеку вспаханные поля, и звенели в кузнях молоты, и тянулись нити пряжи; мастера стекла и витражей вплетали в паутину переплетов цветные осколки, и люди Памяти писали летописи, ведающие-травы собирали по лесам и берегам рек целебные растения…

Память и знание остались здесь.

Но он искал иного.

Странник в запыленных черных одеждах, чье лицо скрыто в тени капюшона: он пришел сюда, чтобы вновь обрести то чувство, которое давало Твердыне силу быть. Единение. Братство т'айро-ири.