Черная любовь

Именно тогда, я думаю, хотя казалось, что Летиция навсегда «пропала для меня», как говорил Нерваль о своей Орелии, моя решимость бороться за нее была, как это ни парадоксально, сильнее, осмысленнее и, следовало бы сказать, веселее всего. Один мой друг — Лаланд или Доннар, — с которым я наконец поговорил об этом, отговаривал меня от продолжения: «Она того не стоит!» А у меня, наоборот, все крепло убеждение, что она стоит любых трудов. Не более чем через два дня после нашего неудавшегося примирения, я снова поверил, в ночном клубе, что смогу исцелиться, подавшись на авансы хорошенькой незнакомки, мулатки, которая оказалась небескорыстной (но слишком поздно для нее: она не предупредила, не сделала того минимума, без которого и речи не идет о договоре, даже молчаливо заключенном, но действительном, и стала играть на своем безденежье, только одеваясь: она получила фигу с маслом и со всей моей благодарностью). Но среди любовного танца и даже после этого, когда мы задремали, я сказал себе: «Как она хорошо целуется! Как изгибается! Какая она нежная и послушная! Как я с ней отдыхаю!» И я питал мечты о спокойной любви и счастье, от которых, как волк в басне, почти «плакал от нежности». Но когда пришло утро, рассудок вернулся ко мне. Я прекрасно видел все, чего не было у незнакомки и что заставляло меня любить мою подругу: ум, юмор, непредсказуемость, даже грубость и непокорность, даже это яростное честолюбие (Лэ хотела стать звездой во что бы то ни стало), которые делали ее столь привлекательной, столь отличной от свежих, но глуповатых девок, понурых, безденежных, с побитым видом, на которых рискуешь напасть во время «охоты» на улицах или в ночных клубах Парижа. Не говоря уже о сексуальной виртуозности, полной порыва и фантазии, которая придавала ей уникальность и рядом с которой умелые язычки и другие кошачьи уловки, даже профессиональные, случайных красавиц представлялись лишь скудной «закуской». Помню, случайность сделала свое дело (или же я ей помог): в те дни я подряд посмотрел два-три спектакля, в которых единогласно и безоговорочно утверждалось, что в любви ничего не дается даром. Сначала фильм Клода Зиди о злоключениях в Барбесе двух плутов-полицейских, старший из которых говорил младшему, влюбленному в прекрасную девушку: «Эта слишком дорога для тебя!», а тот не желал смириться, крутился, как черт, даже жизнью рисковал, чтобы разбогатеть и заполучить свою дульсинею. Потом — «Севильский цирюльник» в Комеди Франсез, пьеса, которая так настойчиво напоминает, как я впервые заметил, что все можно получить за деньги, в том числе и прежде всего счастье. «Золото, Боже мой, золото, — говорит Фигаро, — это нерв интриги». Чтобы окончательно заручиться благосклонностью нежной Розины, молодой влюбленный граф платит, платит точно так же, как его соперник, седой старикан: кошелек Базилю, кошелек нотариусу, и т. д. (И любой роман Бальзака, например «Кузина Бетта», подсказал бы мне то же самое.) В те моменты, когда маятник моей неуверенности — если позволить себе столь рискованную метафору — от высшей точки ярости и намерения порвать достиг глубин покорности и безусловной капитуляции, и я был готов дать Летиции столько денег, сколько она пожелает, или, по крайней мере, покрыть ее роскошными подарками, способными затмить дары другого, да чьи угодно. Мне не пришлось дойти до этого.