Черная любовь

Не буду писать о моих последних колебаниях, моих пробуждениях, проникнутых грустью, не буду перечислять мои старания и уловки, часто жалкие (например, чтобы узнать, где Летиция, не слишком теряя лицо, я попросил одного друга позвонить ее матери при мне: каково же было мое удивление, когда я услышал, как к телефону подошла сама Лэ! Мы бросили трубку.) Не буду писать и о моменте нашего примирения. Достаточно сказать, что оно произошло на бульваре Араго, у дверей Института красоты, который она регулярно посещала в начале нашей связи; в День всех святых она сказала мне, что снова стала туда ходить. Я напрасно подолгу подстерегал ее два дня до этого, и она наконец предстала мне, выходя вместе с группой, в тот самый момент, когда я пришел. Я подождал, пока она осталась одна. Теперь она направилась к метро на площади Гоблен, немного сутулясь, погрузившись в размышления, медленным шагом, как будто кого-то поджидала без особой надежды. Но нет, никто к ней не присоединился. Я подошел. Оказавшись в пяти метрах, я окликнул ее: «Летиция!» Она не обернулась. Тогда у меня пронеслось в голове, что она меня заметила с самого начала и что она дуется (она терпеть не могла, когда за ней наблюдают без ее ведома, а тем более, когда ее преследуют; прошлым летом, когда она выходила от меня на улицу, она сразу же поднимала голову к окну моего кабинета — я оставлял его открытым — и махала в последний раз: я долго верил, что она делала это из нежности, теперь же скорее склонен считать, что ей хотелось удостовериться, не шпионю ли я за ней). Я подошел еще ближе, какое-то время шел за ней и повторил почти на ухо, тише: «Летиция?» Она вздрогнула, но — и этот благословенный образ останется со мной до самой смерти — как только она узнала меня, ее лицо осветилось, как пейзаж в ту секунду, когда луч солнца пронизывает облака: зажглось, успокоилось, помолодело почти до детскости. «Я рада тебя видеть», — сказала она, бросаясь мне на шею. И позднее: «Никогда еще никто так не старался меня добиться. Никогда никто не любил меня, как ты. Ты заслуживаешь моей любви».

Вот так — пусть ненадолго, это не важно — мои усилия и мои страдания вдруг оказались оправданы. С этого дня я не верю, что можно сказать, что ты любил женщину, если не дошел ради нее до унижения и жертвы. И счастье никогда не достается даром.

XI

Самое ужасное ее исчезновение, самое безрассудное и самое парадоксальное, случилось во время путешествия в Японию, нашего первого путешествия за границу. Мы готовились к нему с таким волнением, особенно я. Я проводил Легацию в мэрию шестого квартала, когда она должна была забрать свой паспорт — ей не хотелось идти туда одной. К счастью, стоящая перед нами в очереди молодая девушка с Мартиники, разбитная и острая на язык, развлекла нас забавными рассказами и экзотичными подробностями: Лэ была очарована, они подружились.

Само путешествие началось плохо: рейс задержали из-за грозы. Потом в первые три четверти часа полета мы попали в такую тряску, в какой я не бывал никогда в жизни (разве что, может быть, в испанском самолетике над Пиренеями, когда мы летели из Сен-Себастьена в Барселону, я был тогда подростком). А сейчас мы сидели в «Боинге-747». Бесчинства бури выражались не в простой тряске и даже не в резких коротких спусках, как на ярмарочных американских горках, — это была сильная и равномерная бортовая качка. Ну и перетрусили же мы! Моя юная спутница, насколько я знаю, впервые летела самолетом. Что за боевое крещение! Тогда требовалось более двенадцати часов, чтобы долететь до Токио, даже через Сибирь. По прибытии к подруге моей было не подступиться. Она побледнела и замкнулась в молчании, которого не нарушила, даже когда таможенник спросил ее в аэропорту Нарита: «Синкоку суру моно ва ари-масенка?» Что значит — я еще припоминаю несколько фраз! — «У вас есть, что предъявить?» Неужели от усталости так побледнела ее кожа мулатки? Он принял ее за японку!

Но на этом наши мучения не кончились. Рейсовый автобус, который ходит от Нарита до терминала Хакосаки, как и все легковые и грузовые автомобили, которые днем или ночью пытаются въехать в Токио или выехать оттуда, застрял в гигантской пробке. Чтобы проехать семьдесят километров, нам понадобилось четыре часа!