Черная месса

— Вы это изучали?

— Да, — сказал я снова, на самом деле ничего не зная и ощущая во рту, словно каху[106], странный вкус этого «да».

— Тогда помоги мне. — Петер взял один сосуд в руку и нажал пестиком в глубину. Я подошел и положил всю ладонь на барабан. Я громко вскрикнул: ток был довольно сильным. Дети засмеялись, впервые наслаждаясь сладостью глумления. Петер, оставаясь совершенно серьезным, отключил батарейки и сказал тоненьким голоском:

— Ты обманщик.

Я еще не все понимал. Но я знал: теперь все кончено. Я стану изгоем, играя в саду. Возможно, буду учиться, как хочет отец. Высокие и упитанные взрослые вышли из столовой.

V

Впервые — все радости, впервые — весь яд унижения. Лишь тогда начало глухо лепетать во мне то ораторское самоуничижение, которое так часто срывается с наших уст. (На других в этом нельзя положиться.)

«Я самый ничтожный, пошлый, вонючий субъект. У меня безобразное, неблагородное лицо. Как неуклюж я в движениях, как неловок в счете, а каким умельцем я себя выставляю и каким умником! Я лжец, лжец, лжец! Если мать спросит, который час, я всегда добавлю минут пять — только бы соврать! Я самый грязный, низкий человек. Я играю вещами, которыми не должен играть. Я читаю в клозете, я засовываю голову под одеяло, если дурно пахнет. Я не из тех, с кем разговаривают, с кем играют. Я не из тех, которые красивы, чисты и честны. Хорошо бы мне умереть. Не хочу больше никого видеть. Но я буду ходить к ним. По-другому я не могу. Я скрою от них все дурное, я спрячу все нечистое от этих чистых...»

Я лежал на диване в своей комнате, зарывшись головой в подушку, и услышал вдруг за стеной его голос. Я вскочил, вся боль, весь стыд испарились от страстного желания победить. Я должен показать свое величие, все свои способности, должен убедить его, превзойти его.

Я выхватил из футляра свою скрипку. Я получил всего пятнадцать уроков, прошел начальный курс. Вообще же я бездарен, и слуха никакого. Я поставил какие-то ноты на пульт и начал «исполнять штрихи», водить смычком по пустым струнам в первой позиции, без всякой вибрации; в тремоло я уже преуспел. Когда я внезапно прекратил «играть», за стеной было тихо. Я только услышал, как мой кумир кричал, уходя, слуге о каком-то пустяке.

VI

— Твой отец верит в Бога? — спросил меня вечером Петер. Будто небо потемнело.

— А твой верит? — попытался я спросить так же непринужденно, как Петер, однако с робостью отвернулся.

— Мой? — Петер засмеялся и поглядел на меня свысока.

— Мой тоже не верит, — сказал я, ненавидя своего отца, потому что он верил в Бога, то есть был плебеем, и каждое воскресенье ходил в церковь.

 

1914—1915

Слуги

Не стоит говорить здесь о сочувствии и восхищении; ведь, хотя некоторая их деятельность требует напряжения и работы рук, кто назвал бы их участь негероической и сравнил бы их идиллическую усталость с работой могильщика, с опасностями, окружающими заводского сторожа, с утомленностью солдата?

А действительно! Это ведь легкая работа — мыть ночные горшки; не требует особых усилий — водить метелкой; и если служба начинается очень рано — не каждый же день бывают гости! Почему же эта доля наполняется в наших благородных сердцах прямо-таки трогательной святостью, хотя мы сами обеспечены отнюдь не сверх меры и рождены для мучений наших собственных занятий? Несмотря на весь социальный пафос, нам не приходит в голову настаивать на реформах, и хотя степень нашей человечности, возможно, весьма высока, мы абсолютно не расположены менять их судьбу. Нет, мы бурно требуем по утрам наш кофе, словно мы единственные на свете; мы грубы, если наша постель не в порядке; и если небрежность их возрастает, мы их увольняем.

И все-таки мерещится нам в часы прозрений, что какая-нибудь лампочка служит им домашней лампадкой над алтарем. Ведь если они, как говорится, не кажутся ни героями, ни страдальцами, мы все же стремимся видеть в них святых. Причина в том, что их жизнь представляет собой распад и смирение среди чужих форм, даже безымянность. Кто пытался представить себе преданного кельнера «нашего» кафе как-то иначе, нежели торопливо обслуживающим нас? Как странно вообразить, что у него есть жена и дети, что он прогуливается по воскресеньям, что он способен есть не в спешке, в углу, а совсем по-другому, что можно встретить его на улице со шляпой в руке, что он даже заговорит с нами в театре.