Черная моль (сборник)

Жерехова зло сверкнула глазами и, закусив губу, отвернулась.

Но от Дробышева не так-то легко было отделаться. Это был, пожалуй, единственный человек на фабрике, на которого совершенно не действовала манера Жереховой разговаривать с людьми. И в тот момент Дробышев не разозлился и не обиделся. В прошлом кадровый строевой офицер, он умел разговаривать с самыми разными людьми, которых судьба забрасывала в его подразделение, инстинктом угадывая тот единственно верный тон, который надо было принять в таком разговоре.

Невысокий, худощавый, в офицерской шинели без погонов и до блеска начищенных сапогах, он невозмутимо посмотрел на Жерехову и подчеркнуто сухо произнес:

– На работу тебе идти нельзя. А будешь ругаться…

Жерехова резко обернулась, и Дробышев увидел на ее глазах слезы. Сделав над собой усилие, она хрипло проговорила:

– Не буду я ругаться. Сама пойду к главному инженеру. Для этого только и явилась… больная. Понятно тебе?

– Понятно, – кивнул головой Дробышев. – Иди. Только не сворачивай.

Жерехова с непонятным испугом посмотрела на него и, не говоря ни слова, торопливо зашагала прочь.

Она дошла до кабинета Плышевского и без стука толкнула обитую клеенкой тяжелую дверь.

Плышевский был один. Как всегда щеголеватый, подтянутый, он небрежно проглядывал бумаги, насвистывая какой-то бравурный мотивчик.

Услыхав звук открываемой двери, он поднял голову, и в тот же момент с его вытянутого, костистого лица сбежала безмятежная улыбка, глаза под стеклами очков тревожно блеснули.

– О-о! Явление прямо с того света, – усмехнулся он. – Что с тобой, дорогуша? Заболела?

Жерехова, тяжело ступая, подошла к столу и почти упала в кресло. На ее широком, дряблом лице с темными кругами под глазами проступила на миг жалкая усмешка, но тут же уголки сухих губ стали вдруг подергиваться задрожал подбородок.

– Все, – почти выдохнула она. – Нету больше моченьки. Так ночью и решила: или руки на себя наложу, или… – Она с мольбой посмотрела на Плышевского. – Отпусти… Слышишь, отпусти ты меня…

– Я тебя не держу, Мария Павловна, – пожал плечами Плышевский. – Только…

– Ведь кем стала? – лихорадочно перебила его Жерехова. – Зверем, сущим зверем через все это стала. И рядом тоже зверя вырастила. Вот, смотри!…

Торопясь, она расстегнула дрожащими пальцами пальто и судорожно рванула у шеи кофточку, обнажив плечо, на котором растекся фиолетовый, с желтыми подпалинами синяк.

– Видел? Бил он меня сегодня! Денег требовал. А я… что я…

– Закройся, – брезгливо произнес Плышевский, нервным движением доставая папиросу. – О сыне твоем наслышан. По нем давно тюрьма плачет.

Жерехова тяжело навалилась на стол и свистящим шепотом произнесла:

– По нас она плачет.

– Ну, знаешь…

Жерехова, не дав ему договорить, умоляюще протянула через стол руки и сказала:

– Никому… Никому ни словечка не скажу. Клещами раскаленными не вытянут. Только кончим, давай кончим все это… Силушки нет терпеть… всю душу истерзала себе…

– Ты просто больна, Мария Павловна, – с досадой произнес Плышевский.

Отшвырнув незажженную папиросу, он поднялся, подошел к двери и плотнее прикрыл ее.

– Сама не знаешь, что говоришь, – раздраженно докончил он.

Жерехова всем корпусом повернулась к нему и вдруг тяжело осела на пол.

– Отпусти… Бросим…

– Брось лучше мелодраму тут мне устраивать, – злобно ответил Плышевский. – Сейчас же встань!

Но Жерехова, уткнувшись лицом в пыльную ковровую дорожку, глухо, надрывно зарыдала.

Плышевский растерянно огляделся по сторонам, потом, спохватившись, запер дверь на ключ и, подбежав к маленькому столику в углу кабинета, торопливо схватил графин с водой.

Но в этот момент за его спиной раздался пронзительный крик:

– О-ой!… Ой, умираю!… Ой-ой!…

И Жерехова судорожно схватилась обеими руками за грудь.

Плышевский метнулся к двери и, повернув ключ, крикнул секретарю:

– Живо врача! Скорее, черт вас подери!…

Последнее, что слышала Жерехова, это лихорадочный шепот Плышевского:

– Помни, никому ни слова! Все бросим…

Сознание возвращалось медленно. Сначала возник лишь неясный, монотонный шум, потом стали выделяться отдельные звуки; очень далекие, они постепенно приближались и начинали обретать смысл. Перед глазами проступила темная, дрожащая сетка, она все светлела и светлела. Жерехова чувствовала, что если она сейчас откроет глаза, то все увидит, все поймет, но открывать глаза не было сил, и потом было почему-то страшно.

Среди доносившихся звуков она различала два человеческих голоса.

– Значит, опасность миновала, доктор? – спросил один из них, молодой и встревоженный.

– Особой опасности и не было, – ответил второй голос, спокойный и очень солидный. – Со стороны сердца, в общем, все в порядке. Нервное потрясение. Через несколько дней на работу пойдет.

– На работу ей так скоро идти нельзя, – возразил первый голос.

«Правильно, – подумала Жерехова. – Нельзя мне туда».

Это была ее первая мысль, а за ней уже понеслись другие мысли, обрывочные, лихорадочные, торопливые: «В больницу угодила… После той ночи… Из его кабинета… Там и грохнулась… Обещал все кончить… А туда мне нельзя, нет… Вот так бы лежать и лежать!…»