Черная молния вечности (сборник)

О чем писать? На то не наша воля!

Не осилили его демоны и бесы переводчества, как не осилили бесы голода и сытости.

Но, о, как многочисленны бесы и демоны! И как они унифицированный Ты их в дверь, а они в окно! Неисчислимы области демонов, бесчисленны их пути и лазейки в душу человеческую. И немногие способны выстоять, и единицы, подобно Рубцову, могут выдохнуть им в лицо:

До конца,

До тихого креста,

Пусть душа

Останется чиста!

Однажды с величайшими ухищрениями и унижениями мы проникли с Рубцовым в ЦДЛ, куда его было не велено пущать. Проникли в надежде встретить щедрейшего Владимира Соколова и угоститься за его счет пивком, а еще лучше «Старкой», которая была весьма популярна в писательских кругах в те годы.

К сожалению, Соколова мы в буфетах не обнаружили, но узрели одного сокашника-дагестанца. Он гордо и благоговейно восседал в кругу обочь тела самого Расула Гамзатова. Завидев нас, однокашник приветственно помахал рукой, даже потянулся за бутылкой, но враз сник под строгим взглядом тамады. Мы уныло развернулись и, не солоно похлебавши, пошли вон. За дверями писательского дворца Рубцов грустно сказал:

– Пусть уж лучше Расул Гамзатов…

– Что – Гамзатов? – недоуменно спросил я.

– Пусть уж лучше он будет первым русским поэтом.

– Чем кто?

– Чем эти!.. – буркнул он и неожиданно улыбнулся.

Светло, светло улыбнулся, будто впереди нас ждал не зимний голодный вечер в общежитии, а крепкий чай с пирогами и милыми дамами под оранжевым абажуром в теплой арбатской квартире.

Я тогда не стал допытываться, кто – «эти!». Но ясно, кого он имел в виду: «людей другой профессии», которых так точно обозначил и заклеймил Иосиф Бродский.

Америку открыл Колумб, а Россия сама собой открылась, оттого она и Россия. Россия – сиротский приют для русского человека. Даст Господь – и когда-нибудь сей приют обратится в дом родной. Когда-нибудь… Но это будет уже не Россия. А иностранцы в России?! А с них не убудет, они как говорится, и у себя дома – иностранцы.

Неужели когда-нибудь все будет спасено, как уничтожено, ибо знание, обратившееся в информацию, есть заблуждение, а не приближение к истине? Но жизнь продолжается, может быть, вопреки себе самой. И надо идти, если даже идти некуда. И бессмертие души человеческой обретается на земле, и бессмертная душа дороже целого мира.

Глава восьмая

Легко счесть годы, месяцы, дни настоящей жизни. Но не счесть, сколько пустопорожнего времени протекло, просочилось, провалилось сквозь душу! Прошло и сгинуло, тускло, тяжело, бестолково.

В томительные часы бессмысленных лекций по политэкономии социализма или спецкурса по роману «Цемент» Федора Гладкова (этот чертов «Цемент» был одним из вопросов моего билета на госэкзаменах. Надо же!..) одно утешало скуку души: сейчас смотаюсь в библиотеку – и!.. И враз отступит, отпустит душу цементно-экономический бред и морок.

А библиотека Литинститута была замечательной – и никто ее не разворовывал, кроме рассеянных студентов. Можно было спокойно, без оглядки выписать «Опавшие листья» запретного, неведомого Василия Розанова, или «Жемчуга» сверхзапретного, но известного Николая Гумилева. Тихо, без особого спроса, пылился на полке «Один день Ивана Денисовича». И никто не мешал за скучным чтением посредственной, но скандальной прозы грезить бесстрашно о грядущих «красных колесах» и еще черт знает о чем, ведомом и неведомом.

У околобиблиотечных людишек в ксероксах и перепечатках свободно переходили из рук в руки «Архипелаг Гулаг», «В круге первом» и даже гениальные «Колымские рассказы» забитого, забытого, обиженного судьбой и соратниками по перу Варлама Шаламова.

И читалось запретное ночами напролет, до красных кругов в глазах.

А в незримом – дьявольским образом обращались красные круги в кровавые колеса. И убыстряло, напрягало чудовищный ход всепожирающее, живое колесо Истории.

Ревел адский огонь в черных дырах сатанинских, и беспощадно, с дыхом железным, вращалось и вращалось Вселенское колесо.

Но в библиотечной тиши чудилась бесконечная недвижность, чудилось, что все давным-давно свершилось и прошло, что ничего никогда уже не будет и быть не может даже после конца света. И совсем уж глупо мечталось о собственных ненаписанных книгах, которые, подобно «Архипелагу Гулагу», тоже будут запретны. И хотелось в меру пострадать незнамо за что… В страдальчестве тайном великая, последняя любовь грезилась…

Но иные содумники юных лет страдали без утайки, гордились и дорожили своим открытым страдальчеством. Но не желали понять и признать, что не стоят выеденного яйца их натужные страсти, что время кровавого страдальчества принадлежит другим. Но личные пустые страсти упорно множились на несущественные общественные, нули множились на нули, мороча сознание иллюзией больших чисел, путая все здравые выкладки и расчеты. И несуществующее путалось с существующим. О, сколь многое путалось!.. И по сию пору путается – и в ногах, и в мозгах, и в незримой пустоте паучьей.