Черная молния вечности (сборник)

А библиотека Литинститута была замечательной, поклон ей благодарный. Но вот книг Владимира Набокова в ней, увы, не было. А без Набокова, как и без Шолохова, нельзя представить отечественную словесность 20-го века.

Оно, конечно, можно – и даже вполне возможно. Ведь обходятся иные наши борзописцы без «Тихого Дона» и без «Других берегов», да еще их творцов постыдно хают. И ничего – не обеднели духовно и утробно, и честно числятся в литературоведах, критиках, а Солженицын аж в пророках. И даже чего-то там сочиняют и учат-поучают в том же самом благословенном Литинституте имени Горького с несгибаемой глупостью и самоуверенностью, как и в старорежимные годы, но уже не при Союзе писателей СССР.

И вот как-то, не помню уж по какому поводу, в разговоре о Бунине, которого Рубцов очень ценил, возникла фамилия Набоков. Есть, дескать, в эмиграции русский писатель, превзошедший славой настоящего Нобелевского лауреата, но настолько ярый, злобный антисоветчик, что лучше помалкивать. И всеведущий товарищ без лица и фамилии многозначительно обвел рукой стены.

Стены общежития Литинститута имели уши – и очень, очень хорошие. Все это прекрасно знали, но особо не таились от сих «всеслышащих ушей», а в хмельном виде и подавно. И напрасно иные обитатели нынешней всепрослушиваемой России гордятся своей, завоеванной в битвах с коммунистическими хищниками, свободой. Свободой лживой и брехливой. И в давние стукаческие времена можно было говорить о чем угодно. Но не с каждым!..

И, в первую очередь, с пережившими всё и вся нонешними свободолюбивыми брехунами.

Меня почему-то развеселила столь необычная для советского звукоряда фамилия. Я хмыкнул и брякнул что-то вроде:

– Боков! На – Боков!.. – и совсем уж бездарно вспомнил и переиначил злую эпиграмму: – Ничего глубокого нет в стихах Набокова у Бокова!

Кое-кто хохотнул, а Рубцов молчал и отстраненно помаргивал. Имел он такую слабость в подпитии: моргает, моргает – и молчит, будто кого-то из себя выгоняет. Морг, морг ресницами, того гляди бабочки васильковые из глаз вылетят. Выпорхнут и тотчас сгорят налету. Проморгается, колко, неузнаваемо скользнет взглядом по смутным лицам, – и дыхнет из усталых, измученных глаз, и пронзит тебя до оторопи настороженное чужое нечеловеческое ожидание. До озноба, до немыслимого протрезвления пронзит чужая явь, грядущая, смертельная. И с ужасом отчетливо поймешь – нет передыху и нет конца этому страшному неземному ожиданию. И нет ему ответа и исхода ни при жизни, ни после смерти.

О, как умеют застращать, извести под корень надежду во времени демоны ожидания! И как приходит к человеку слабое понимание, что терпение и ожидание совершенно разные понятия, что ожидающий всю жизнь вечности остается во времени навсегда.

А Рубцов, проморгавшись, раздраженно, как на тусклый свет, буркнул:

– При чем здесь Боков? Набоков!.. Слышал!.. – и добавил совсем раздраженно: – Что тебе надо от Набокова?!

– Абсолютно ничего! – с ухмылкой ответствовал я.

– Ну и хорошо, что ничего… Вот и хорошо… – и круто переменил тему общего трепа, поскольку запасы спиртного на столе сгинули, как последние огни в ночном поле.

Теперь-то я понимаю, отчего он так резко оборвал меня. Естественно, не по причине досрочной убыли питья, хотя и этот факт имел место, а по причине всезнайства человека без лица и фамилии. Но, думаю, он не лукавил, когда обронил впоследствии, что ничего не читал из Набокова.

А слышал он о Набокове, мне думается, в годы проживания в Ленинграде от своего приятеля Эдика Шнейдемана. Шнейдеман принадлежал к подпольным литераторам, в этом кругу замкнуто вращался и безвестный в ту пору Иосиф Бродский. Много запретного ходило тогда в списках по рукам, но Набоков, видимо, не успел дойти до Рубцова.