Черная радуга

Черной дурнопьяной немочью и болью закружилось первое Лизино настоящее бабье дело. Палым прошлогодним листом, невесомой окалиной отлетела сладкая память о хмельных постижениях грамматики любви. Гудящим колоколом бухала боль в позабывший недавние сладости крестец.

Терпи, баба, терпи, расплачивайся мукою за свои огневые, бессонные ночки, проведенные на мужниной руке!

— А-а-а-а! — выламывала, выжимала истошные крики из самого ее нутра невыносимая, крестная боль.

Нет, не стать девке бабой, в полыханьи лазоревой зари, на примятой росной траве, отдав себя первому в жизни парню. Нет, не научиться ей могучей колдовской властью притягивать к себе заматеревшего мужика, принимая избыток его сил в свое ладное, не рожавшее лоно. Нет, не сделает девку женщиной ни даже перехлест ее собственных подспудных сил, жарко выплеснувшихся наружу через безудержную, сумасшедшую трату каждой отпущенной ей судьбой минуты золотой молодости.

Так и остаться бы ей бабочкой-поденкой, эфемерной однодневкой пролететь над землей, выше крыши, но ниже дерева, и не вплести ей своего одинокого, слабого соло в ликующий мировой хорал человеческого счастья.

И лишь через одно может она приобщиться к тайне, которая вся — велика есть!

Пройдя сквозь кровавую муку, и боль, и липкий обжигающий страх, исторгнув из собственного чрева часть самой себя и дав этой части новое, отдельное от себя существование и назначение, — лишь тем и тогда встает она вровень с той ролью, которую изначально назначила ей на земле великая провидица — сама мать-природа!

12.

Семен вскочил с постели и бросился к будильнику. Впрочем, можно было уже и не спешить — в окно лились потоки, целые реки солнечного света. Он коснулся колечка завода и ругнулся: конечно, звонок выработался до немоты. Можно было себе представить, как яростно он трещал, будя хозяина. Вообще-то говоря, если не умываться, не бриться и не завтракать, то вполне еще можно было поспеть. Тут и пригодилась Семену его былая солдатская выучка. Накинуть рубашку, натянуть брюки и сунуть босые ноги в разношенные сандалеты казалось делом одной минуты.

На ходу приглаживая разлохмаченные волосы, Семен вихрем промчался по лестничному пролету и выскочил на улицу. Следовало наддать. Автобуса пока дождешься! И он припустил по асфальту ходкой, разлапистой трусцой.

Голова побаливала. Но где там успеть заскочить в парк, опохмелиться, — и так времени оставалось в обрез.

Позавчера Лиза родила дочь. Семен узнал об этом вчера, прибежав поутру в роддом. Все же ночь без Лизы он провел вполсна, сказывалась уже кой-какая привычка к семейной жизни. Повидать жену хотя бы в окно ему не удалось — она была слаба и еще не вставала. Все же подлежащие оглашению параметры новоявленной наследницы были ему немедленно с тщанием сообщены.

Услышав, что родилась дочь, а не сын, Углов заметно потух. Он еще раз переспросил в заветное окошечко, точно ли девочку, а не мальчика подарила ему жена, робко надеясь про себя на счастливую ошибку, и, выслушав в ответ разъяснение, что ошибка, если и допущена, то скорее всего не канцелярией роддома, а им самим, и не сейчас, уныло отошел от окошка.

Радоваться совсем расхотелось.

Во все время Лизиной беременности Углов и мысли не допускал о рождении девчонки; уж и имя для будущего сына было им подобрано.

Углов на минуту представил себе, как покровительственно зазвучат поздравления в устах сослуживцев, и у него заныли зубы.

Мысли его обратились к жене. Тоже мне, рожака, не могла расстараться! Уж, кажется, чего было проще — подарить ему сына.

До вечера Углов крепился, никому ничего не докладывал, да и прорабы все мотались по объектам, не до того было. Но к вечерней планерке — тянуть дальше стало некуда, — отправив шофера в магазин за ящиком водки, Углов открылся в своей сомнительной удаче.

Конторские женщины сразу приняли Лизину сторону, заворошился, затрепыхался весь цветастый курятник: ах — дочка, ах — мамкина помощница, ах — сначала няньку, а потом ляльку! Углов послушал-послушал и пошел прочь. Можно подумать, что ему привалила неслыханная удача; да ни черта эти бабы не смыслят в гордом мужском сердце, — он до помрачения разума хотел сына.

Мужчины встретили новость, против ожидания, благодушно. Тяжелые ладони хлопали его по плечу, до хруста пожимали руку, и Семен несколько смутился явным проявлением всеобщего к себе благорасположения. Невольный комок перехватил ему горло, и тут, как сквозь туман, донеслось до его слуха:

— Ну вот и невеста есть. Давай, Никола, сватай своего мужика за угловскую наследницу! Враз сговорим!

Углов отмахнулся:

— Это еще когда будет, а сейчас обмыть надо такое дело, я уж послал за чем надо.

Планерка скомкалась.

Дмитрий Григорьич, как всегда многословно, поздравил Семена с его вкладом в выполнение трещавшего по всем швам демографического плана страны; все заулыбались, разнежились, припоминая каждый свое, и планерка закруглилась на диво быстро, всего за какой-нибудь час. Коллеги жаждали проникновения в предмет более существенного.