Черная радуга

И вся эта показушная шелуха их веселой болтовни и взаимных коротких откровений была только внешней оболочкой настороженного прислушивания к созревшей внутри жизни. Она, эта новая жизнь, жадно рвалась навстречу солнцу и материнской ненасытной любви из тел, приготовлявшихся к боли. Страшно было им замкнуться на этих всегда необычных, всегда иных, чем прежде, ощущениях, и сколько бы раз сильное материнское тело ни зажигало в мире звезду новой человеческой жизни, оно все равно не могло привыкнуть к совершающемуся таинству. И страшно было сглазить рождение ребенка неосторожным словом, или плохим настроением, или темным предчувствием. И надо было изо всех сил притворяться веселыми, чтобы вытеснить притаившийся страх из глубин собственных сердец или спрятать за смехом и шутками. Внешняя сторона их поведения выглядела грубоватой, и Лиза воспринимала ее именно такой — в ослеплении полудетского неведения собственной будущей дороги, так похожей на дороги всех женщин земли.

Семен навещал ее не редко и не часто. Он по-своему скучал по жене, но тяготился любопытствующими взглядами ее соседок. Он косо поглядывал по сторонам; недовольно бурчал что-то невразумительное и, до осыпания размяв в железных пальцах незажженную сигарету, тихо говорил, стараясь не смотреть на Лизин выпирающий живот:

— Ну, я пошел, пожалуй.

Лиза покорно соглашалась:

— Иди, иди.

Не удержав облегченного вздоха, он быстро поднимался со стула и уходил. Лиза провожала его тоскующим взглядом. Глаза ее полнились неудержимыми слезами. Как недоставало ей сейчас крепкого, свинцово-тяжелого плеча. Прислониться бы к нему усталой, раздерганной головой, закрыть глаза и отдаться всем сердцем тихому, спокойному течению умиротворенных мыслей. Ей казалось, что тогда бы утишились, упокоились все ее неверные ночные страхи, что так пугающее ее событие совершилось бы само собой, без боли и душевного унижения, которых она ждала каждую протекающую минуту.

Ближняя соседка Фрося, беременная третьим ребенком, укоризненно качала кудрявой головой:

— Ну чего ты, девонька, маешься? Чего так себя изводишь? Надолго ли так тебя хватит? — И строго приказывала, кивая на Лизин живот: — Ты сейчас о нем думай, а не о чем другом. Теперь он у тебя главный. А муж — что же? Им, мужичьям, знай одно подавай. Своей бабы под боком не стало, он подхватился — да к чужой.

У Лизы жалко сморщивались обкусанные губы, и Фрося, видя ее бесхарактерность, великодушно успокаивала:

— Ну твой-то вроде парень ничего. Вон он каждый день хоть на минутку, а заглянет.

— Да уж, каждый день! — всхлипывала Лиза.

Фрося махала рукой.

— Эх, девонька! Скажи хоть ходит, ну и ладно. Вон мой-то идол еще и разу не показался. — И привычно прощала неведомому Лизе идолу его прегрешения: — А и то сказать, когда ж ему везде поспеть? Дай бог с ребятишками управиться. Да нет, я на него не обидная. Он вообще-то у меня, когда не пьет, золотой! И на базар сбегает, и по дому все управит, и меня…

Тут Фрося потупливалась, щеки ее начинал заливать жаркий румянец.

— И меня жа-ле-ет… — шепотом выговаривала она, растягивая сладкие слова.

Лиза порывисто прижималась к круглому Фросиному плечу и затихала. Фрося ласково гладила ее по горячей рыжей голове и тихо убаюкивала, приговаривая:

— Уйди, коза-дереза, уйди, коза рогатая. Не тронь мою девочку.

Лиза спала.

10.

Но вот наконец проснувшийся ребенок властно ударил Лизу под самое сердце. Закрутилась вокруг бестолковая суматоха. Семен сидел рядом в машине спешно вызванной «скорой» и держал в своих зацепеневших руках ее слабую потную руку. Лиза чуть слышно постанывала, за матовыми, непрозрачными стеклами текла ночная мгла.

Событие, давно жданное, пришло в угловский дом, а Семен оказался на диво не готов к его приходу. В голове крутились и путались никак не подходящие к моменту пустяковые мысли.

«Газ вроде б горел на кухне, — бестолково припоминал он. — Затушил ли? И свет вот в прихожей не выключил».

Невозможно ему было всерьез осознать такую нелепую, такую чудовищную несправедливость, что вот он, здоровый, сильный мужик, шутя перемогающий любую боль, привезет в больницу и оставит там бог весть в каких руках собственную жену и уедет домой досыпать свои спокойные сны, а слабое, беспомощное и беззащитное перед самой малой болью родное существо будет тяжко мучаться и страдать неизвестно почему и неизвестно за что. И что такое жестокое положение дел устроено самой много мудрой природой и признается чуть ли не разумным и неизбежным самими же страдающими людьми.

Он невольно заскрежетал зубами и стиснул пальцы. Лиза громко застонала. Семен опомнился и разжал руку.

— Потерпи, Лиз, ты потерпи малость. Счас доедем, — наклонился он к смутно белеющему в полутьме словно водой облитому лицу жены.

Лиза примолкла, прерывисто дыша. Машина остановилась.

— Приехали, — повернулся к ним пожилой водитель.

11.