Черная роза

Старый граф взял в руки письмо и, посмотрев на печать, вскрыл его. Пробегая глазами строчки, написанные таким знакомым и родным почерком, он несколько раз с силой дернул себя за седой ус, чтобы не позволить пролиться внезапно подступившим слезам.

В письме Марианны говорилось, что Монсегюр действительно захвачен Черной Розой и его отрядом, но что и она сама, и малютка Шарль, родившийся всего два месяца назад, и её муж, раненный в руку при взятии замка, находятся в безопасности; им предоставлено несколько комнат, и с ними хорошо обращаются. В конце послания Марианна умоляла батюшку сдаться на милость короля и его войска, дабы избежать напрасного кровопролития в родном Руссильоне.

«Монсегюр пал!.. Я столько надежд возлагал на него и его воинов! Рассчитывал, что мой зять вот-вот придет на помощь Руссильонскому замку!.. А муж Марианны ранен! — и, может быть, не так легко, как она пишет… И мой внук! Маленький Шарль! Я так и не увидел его ещё из-за этой проклятой войны!»

«А он сентиментален, этот старик, — размышлял тем временем и де Брие, — хоть и пытается скрыть это. Его дочь Марианна очень на него похожа — такой же чеканный, как на римской камее, профиль, тонкие губы, высокий лоб, голубые глаза. Волосы у графа совсем седые; какого они были цвета в молодости? У старшей его дочери они белокурые. Интересно, а младшие его дочки, действительно, тоже красавицы, как о них говорят?»

Руссильон поднял, наконец, глаза на посланца Черной Розы.

— Откуда мне знать, что это письмо не написано Марианной с приставленным к её горлу кинжалом? Она пишет, что мой зять де Монсегюр ранен в руку… А, быть может, он ранен тяжело — или уже мертв?

— Нет, все это — правда; с ней и с вашим внуком все в порядке; что касается графа де Монсегюр, — то его ранил сам герцог Черная Роза, в честном поединке, в схватке один на один. И после этого люди вашего зятя сложили оружие…

— Его ранил герцог — в честном поединке? Не может этого быть! Де Монсегюр — лучший меч Лангедока! — воскликнул старый граф.

— Ну, а Черная Роза — лучший клинок Французского королевства, а, возможно, и всей Европы, — гордо отвечал де Брие. — Ваше сиятельство, недоверие — плохой советчик… Почему бы вам прямо не взглянуть в глаза реальности? Уже почти все ваши сторонники либо мертвы, либо сдались, либо бежали за границы Франции… Осталась лишь горстка повстанцев, но и они скоро будут, милостью Божьей, раздавлены…

— Тогда к чему ваш визит, ваши переговоры со мной? — резко спросил Руссильон. — Пусть ваш герцог осаждает замок… или берет его приступом!

— Дело в том, господин граф, что вы — наиболее знатный и уважаемый дворянин в провинции Лангедок. Вы могущественны и богаты. К вашему мнению прислушиваются, с вами считаются. К тому же вы, в отличие от многих бунтовщиков, не изменили нашей святой католической вере. И к вам, — и это самое главное, — у нашего государя особое, отнюдь не враждебное, как вы, наверное, полагаете, отношение. Его величество хорошо помнит вас и ваши прежние заслуги перед французским престолом. Если вы склоните перед королем голову и вновь признаете его законным и единственным своим сюзереном, вашему примеру последуют многие другие… И вот поэтому я и должен вручить вам второе послание — лично от его величества.

— Послание… короля? — изумленно воскликнул Руссильон.

Де Брие расстегнул золотой замочек на висевшем у него на поясе, рядом с мечом, бархатном футляре, достал оттуда свиток и, благоговейно приложившись губами к большой красной печати, передал его собеседнику.

Невольно дрогнувшей рукой, не в силах скрыть волнение, старик взял свиток и, сломав печать, прочел содержание королевского послания.

Затем, ещё более изумленно, он воззрился на де Брие.

— Что же это? — воскликнул Руссильон. — Как же так? Ни слова о моем бунте… о восстании против королевской власти… И потом — это предложение? Должен ли я поверить?

— Обязаны, — серьезно отвечал молодой человек. — Письмо написано пять дней назад в Париже, в королевском дворце, и доставлено лично мною сюда, в лагерь герцога Черная Роза. Монсеньор приказал мне немедленно ехать к вам в качестве парламентера… Вернее, писем государя было два — одно из них предназначалось герцогу, и он отнесся к нему как к повелению, требующему немедленного повиновения.

Что касается письма его величества к вам, граф, — король Людовик продиктовал его мне сам, и мне известно его содержание, — то государь, действительно, не называет вас бунтовщиком, не выражает ни слова неодобрения вашими действиями. Наш наихристианнейший король — само милосердие. Вы полностью прощены, — и главным доказательством оного служит предложение его величества.

— Выдать одну из моих дочерей за близкого родственника Людовика?..

— За одного из его кузенов, — подтвердил молодой человек.

— Но… Но это же огромная честь! — ошеломленно произнес Руссильон.