Черная сакура

Сокомандники влепившего гол парня вопят и скачут, но я заставляю их вернуться на свою половину. Должен признать, борьба была довольно смачная. Не удивлен, что они ликуют, эти альфа-самцы, внезапно слившиеся в счастливых объятиях. Но у меня не должно быть никакого мнения об их голах. Вообще не должно быть никакого мнения. Никакой реакции. Я вмешиваюсь, только когда нарушены правила. И во сне вижу только два цвета: красный и желтый. Угрожающе огромные полотна. Будто картины Ротко[2] развешаны по стенам большой белой галереи моего разума. Красный. Желтый. Аккуратно лежат в моем нагрудном кармане (Ротко уже не бесплотный и воображаемый, а сжатый и внезапно злобный) и готовы в любой момент явиться наружу. Потянуться за этими карточками или за блокнотом — такое же привычное действие, как утереть лоб или почесать затылок, а в последнее время — почесать свои унылые, неприкаянные яйца. Я часто так делаю. Да, слишком часто. Привычки. Примычки. Черное злорадство. Такая у меня жизнь. Так часто… так часто, как глазеть на светофор, ожидая зеленого света. Да, света.

Светофоры пока работают, хотя и потрескивают, шипят и моргают, сбитые с толку, как и люди.

Лицо у меня как у игрока в покер. Каменное лицо. Посмотрите на него, загрузите мою фотку (если сможете поймать сносную связь); в небе постоянно жужжат дроны.

Оскорбляемый, презираемый, поносимый и обязанный всегда оставаться беспристрастным — это я. Прекрасный способ прожить жизнь, правда? Такая свобода…

Будь уравновешен. Будь справедлив. Когда нужно, потакай. Не совершай ошибок. Не совершай!

Я грожу пальцем. Еще одна въевшаяся привычка. Будто из другой эпохи. Бабушка увещевает сопляка-мальчишку, чтобы не ел пирожков до ужина, не портил аппетит! Но игроки-подростки обращают внимание, да. Для них все это очень серьезно. Помнится, я уже говорил.

Задачка не из легких. Стараться быть уравновешенным. Делать все абсолютно правильно, непредубежденно, справедливо. В конце концов, я устал. В конце концов, мы все устали, все. Что по-настоящему справедливо в этом мире? Что?..

Но я сам загнал себя в такое положение, сам вырыл себе яму. Мне тридцать лет, я тридцатилетний учитель физкультуры, а изредка — футбольный арбитр, но морщины меня сильно старят (раньше наш народ выглядел молодо и держался бодро; теперь мы умудренные, старые); моя жена больше не разговаривает: ни со мной, ни с кем-нибудь еще, разве только безмолвно, с мимохожими призраками; моя дочь, моя любимая дочь исчезла, исчезла навсегда; я хочу женщин, которые не хотят меня, шлюх и…

Я в ловушке, от меня то и дело чего-то требуют; я сам себе вырыл яму и теперь обязан сидеть в этом дерьме.

2

Ярость режет. Ярость режет. Ярость режет свою одежду на ленточки. Ярость щелкает ножницами, потом опять режет. Режет собственную кожу, режет себя. Нет. Не режет. Себя не режет. Надо иметь мужество, чтобы резать себя. Мужество, чтобы вообще резать кого-то. А она до такого еще не дошла. Она об этом думала — порезать себя, порезать других, выместить свою злость, свое вечное презрение — но вместо этого Ярость режет на ленты старую футболку. Старую футболку, которую она уже не носит. На ней изображен Микки-Маус — с большими ушами, с черными глазами, с мерзким тоненьким хвостом. Этому мышонку сто семнадцать лет. Но красная футболка оказалась слишком узкая.

Ее груди становятся больше. Они ее радуют. Ей пятнадцать. Она хочет выставлять их напоказ, почему бы нет? Но эта футболка слишком узка в плечах, вот в чем проблема; не говоря уже о грудях, их форме, их плавных очертаниях; она ими гордится.