Черная сакура

Дорога длинная, и мои усталые ноги с трудом ковыляют по ней. Я, конечно, крепкий, сильный мужчина, но на сегодня с меня хватит, вполне хватит. Наверное, инстинкт ведет меня, как и любого зверя, в правильном направлении, обратно в селение, к дому. Мне не нужно спутников, не нужно компьютерного навигатора, не нужно даже звезд, я просто бреду своей дорогой, плыву, словно видение, колыхаюсь, подобно туману.

И вот наконец дом — готически мрачный, неизменно тоскливый. Все вокруг него разрушилось и попадало в бурливое море. Я всхожу по склону и смотрю на дом, размышляя, сумеет ли он когда-нибудь сберечь хоть немного тепла и неужели на это способны только дома, где есть дети; кто решится провести ночь внутри?

Мариса выглядывает из окна второго этажа, наблюдает, как я тащусь по дорожке и почти что вваливаюсь в двери. В общем-то, когда дверь открывается, я действительно валюсь прямо Марисе в руки, будто так и было задумано. Наверное, я тяжелый. В придачу к тяготам ее собственной жизни ей приходится возиться с моей, и это, наверное, тяжело. Почему она не моя жена? Я вдыхаю ее запах, в котором ароматы кухонных приправ смешиваются с нежными духами. Почему моя жена не подхватывает меня за порогом? Моя жена пахнет лишь тлением.

Почему Мариса не моя жена? Серьезно, почему?

Ее лицо искажено ужасом, она ничего подобного не ожидала. Не ожидала, что я вернусь в таком состоянии.

— Что стряслось?

Ее пронзительный голос буравит мне уши. Уши болят, болят.

— Суровая выдалась игра, — говорю я, пытаясь легче воспринимать произошедшее, пытаясь легче воспринимать собственную жизнь. Я пытаюсь выдавить из себя улыбку, но это слишком мучительно.

Я валяюсь на том же самом коврике, на котором лежал… сколько часов назад? Помните? Мы вместе лежали на этом ярко-синем коврике для упражнений, на этом непотребном мультяшно-синем коврике: я качал пресс, а она навалилась на меня. А теперь поглядите на нас. Она склонилась надо мной, и любой проблеск желания, которое могло в ней возникнуть, пересилила жалость. Жалость и участие. Я глотаю воздух, точно рыба на грязном берегу, с трудом втягиваю его в легкие, но мое сердце наконец перестало бешено колотиться, мои ноги с блаженным облегчением вытянулись, им больше не нужно шагать по тропинкам, тащиться по дорогам.

У моей матери были изображения и фотографии различных версий «Пьеты», очевидно, работы Микеланджело, а также «Матери и сына» Джозефа Уайтхеда, и как раз эта скульптура мне сейчас вспомнилась: хотя я лежу не на коленях у Марисы, но представляю себя именно так; в композиции главенствует ее материнская заботливость, а мой жалкий вид пробуждает одну лишь печаль.

Внезапно Мариса срывается с места и спешит обратно к насущным делам. Уносится взволнованным вихрем. Возвращается с мягкой ветошью и маленьким тазиком, но особенно желанным и приятным оказывается запах дезинфицирующего средства, этого целительного бальзама, несущего успокоение, исполненного воспоминаний о детстве. Мариса намачивает ветошь и осторожно протирает мое плаксивое лицо, мои ссадины, а я радостно все это принимаю, размякаю, погружаюсь в безмятежность. Теперь я понимаю: это самая большая близость, которая возможна между нами, и я благодарен Марисе, рад, что она существует, что она мне родня.

Она что-то шепчет мне, совсем как ребенку, и я задумываюсь — над сестрой своей она так же шепчет и воркует? Какой чудесной матерью она могла бы стать. И еще может. Сколько ей лет? Надеюсь, еще не слишком поздно. Да? В этот миг я также припоминаю все свои нелепые эротические стремления, не только к ней, но и ко всем прочим женщинам, которых я запятнал своим повествованием. Но совершенно ясно: самое нужное для такого ничтожного человека — это чтобы кто-нибудь обрабатывал его раны. Или было бы лучше, если б мы, словно звери пустыни, сами себе их зализывали? Мариса, несмотря на свою мясистость, по-беличьи суетясь, хлопочет вокруг меня. Мне хорошо, я мог бы пролежать так вечность; да и в мире, наверное, есть много чего хорошего, и грустно смотреть, сколько всего напрочь смывает волнами.

Мариса смывает мою боль, мыло лезет мне в нос, мое дыхание становится спокойным, и воздух проходит уже без труда; ее улыбка — бальзам на душу.

— Те девчонки, — говорю я. — Что с ними?

— Мне удалось их прогнать. Незачем им тебя тревожить, по крайней мере сегодня.

— Но ведь они еще объявятся, разве нет?

Не знаю, зачем я задаю этот вопрос. Возможно, сам с собой советуюсь.

— Да, думаю, они еще придут. Надо прикрыть эту лавочку. Много чего надо подлатать. Залечить раны.