Черная сотня

Повторим еще раз: главным для христиан-диссидентов были взаимоотношения с государством, борьба за свободу религии, свободу прививать молодому поколению уважение к христианским и патриотическим ценностям. Каким они видели будущее России? Сколько верующих, столько идей. Несомненно, ВСХСОН и «Вече» стояли за личную свободу, равенство граждан перед законом, свободу собраний и свободу получения информации. Некоторые христиане-диссиденты выступали за монархию, но скорее за идею или монархическую систему, а не за конкретного кандидата в монархи. Они не отстаивали теократию, но принимали отделение церкви от государства, однако, по их программе, верховный орган страны должен иметь право налагать вето на любой закон и любое действие, не соответствующие принципам социально-христианского устройства[95]; треть членов такого органа должны происходить из церковной иерархии. Они были против парламентской системы как непригодной для российских условий; в этом коренное отличие русской христианской партии от германского Христианско-демократического союза или итальянских демохристиан, выступающих за парламентское устройство общества. Взамен парламентаризма русские христиане-диссиденты выдвигали некое корпоративное общество — нечто неопределенное, напоминающее отчасти солидаризм НТС (о котором позже), отчасти — социальное учение католической церкви и доктрины корпоративного государства Муссолини. «Вече» и ВСХСОН критиковали Запад в духе славянофилов и Достоевского: Запад материалистичен, ему недостает русского идеализма и духовности, чувства причастности; русофобия проникла во все слои западного общества.

Как бы то ни было, критика Запада (и западных религий) в этих кругах была сдержанной, в то время как на обочине христианского возрождения высказывались куда более крайние взгляды (Геннадий Шиманов, Евгений Вагин и др.). Их экстремизм проявлялся не столько в религиозном фанатизме, сколько в оголтелом антизападничестве, вере в «сатанизм», всемирный заговор «жидомасонов» и в существование организованной русофобской кампании. Некоторые экстремисты склонялись к национал-большевизму: они надеялись на будущее взаимопонимание между партией, государством и религиозным истеблишментом. Другие (Шиманов) считали, что официальная церковь обанкротилась, подобно прочим партийно-государственным институтам, и религиозное возрождение невозможно без возрождения национализма. Третьи предлагали монархию, более или менее подобную царизму.

Необходимо хотя бы мимоходом упомянуть, что русских религиозных мыслителей XX века — Бердяева, Булгакова и Павла Флоренского (он умер в советском лагере) — на Западе почитают больше, чем в России. Православные фундаменталисты не жалуют этих «модернистов» с их «софийской» ересью, а в глазах консерваторов вне церкви они глубоко подозрительны. Они считают «модернизм» заговором масонских интеллигентов, черпающих вдохновение из нерусских источников — у розенкрейцеров, теософов и даже сатанистов[96].

Сейчас, бросая ретроспективный взгляд, не так легко объяснить относительную слабость христианской мысли в последние десятилетия советской власти. За церковью всегда стояли миллионы верующих, а учитывая разложение коммунистической идеологии, тягу русских к духовным ценностям и традиционно малый интерес к западным политическим идеям, церковь практически обладала духовной монополией. И все же базы для всеобъемлющего христианского возрождения не возникло. Органы безопасности глубоко проникли в церковь. Она не только поставляла властям информацию, но и поддерживала преследование религии коммунистами, как это имело место на процессах христиан-диссидентов. Было, однако, много честных и преданных вере священников, и то, что верхушка пресмыкалась перед властью, еще не объясняет, почему церковь лишилась прежней притягательной силы.

Может быть, в конечном счете религиозное чувство в этом материалистическом обществе не было столь глубоким, как принято считать? Но у многих было подлинное стремление к вере, и православные обряды оставались столь же впечатляющими, как и ранее. Правда, появились конкуренты: теософия русского и западного толка, всякого рода восточные секты, парарелигиозные уклоны — та же мода, что и на Западе в 60–70-е годы. Новыми православными прихожанами, вероятно, двигало любопытство, а не глубокая вера. Что касается патриотов, которые верили в необходимость синтеза национализма и религиозности, то почти невозможно установить, какой из аспектов их вдохновлял больше. Осипов, один из главных деятелей религиозного возрождения, сказал: «Я религиозный человек. Для меня Христос и его религиозное учение в конечном счете предпочтительнее национализма. Но я знаю душу нынешнего русского человека: в настоящее время национальный элемент у него более жизнен и более очевиден, чем религиозный»[97].

Глава шестая Фашизм и русская эмиграция