Черная стая(СИ)

В эти дни Шемет, как никогда, чувствовал свое одиночество. Польские патриоты, сражавшиеся на стороне Наполеона, группировались вокруг Талейрана, в чью готовность защищать интересы Польши Войцех верил не более, чем в обещания его прежнего венценосного хозяина. Князь Радзивилл и другие магнаты, связавшие свою судьбу с Берлинским двором, настаивали на возвращение территорий Герцогства Варшавского Пруссии, кружок Адама Ежи Чарторыйского видел будущее отчизны в династической унии с Россией. Обещания, данные царем Костюшко, забылись, потонули в ворохе дипломатической переписки, развеялись горьким дымом.

"У меня в Польше двести тысяч войска, пусть кто-нибудь попробует у меня ее отнять", -- эти слова Александра отрезвили даже самых опьяненных либеральными речами русского царя идеалистов. Новоявленное Царство Польское занимало не более одной шестой исконных земель Речи Посполитой. О возвращении Литвы, Подолии и Волыни, захваченных Россией до 1795 года, речь даже не зашла. Галиция оставалась под властью Австрии, Познань и Гданьск получала на вечные времена Пруссия. В свободу обгрызенного со всех сторон и зависимого от самодержавной прихоти царя государства Войцех не верил ни на грош. Оставалось надеяться, что хотя бы Мединтильтас останется по прусскую сторону границы, из многочисленных зол это было бы наименьшим.

Шестнадцатого февраля Войцех выехал к северной заставе встречать Жюстину. У самых ворот мимо него проехал экипаж лорда Каслри, посланник покидал Вену, так и не добившись большинства поставленных перед собой целей, в числе которых было и возвращение Польши к границам 1772 года, и Шемет мысленно пожелал мрачноватому, но неподкупному британцу удачи в отчете перед Парламентом.

Через полчаса подъехала почтовая карета, и Жюстина, в теплой шали домашней вязки и касторовом дорожном капоре, легко спрыгнула с подножки прямо в распахнутые объятия Войцеха. Следом за ней осторожно выбралась Эгле, прижимающая к пышной груди стреляющего во все стороны любопытными глазами Тадеуша Жильбера. При виде брата Тадек рванулся с рук няньки, Войцех подхватил его и поцеловал в светлую макушку. От мальчика пахло молоком и хлебом, и встревоженной душе Войцеха на мгновение стало тепло и легко.

Жюстина с видимым одобрением оглядела свою спальню, развязала ленты капора, небрежным жестом бросила на кровать и оглянулась на стоящего в дверях Войцеха.

-- Входи, входи, -- Жюстина нетерпеливо поманила его одной рукой, другой распутывая за спиной узел шали, -- и дверь за собой закрой. Лучше, чтоб никто не видел. И отвернись.

Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.

-- Готово, -- объявила Жюстина, -- можешь повернуться.

В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.

-- Я подумала, -- Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, -- что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.

-- Не возьмет она, -- вздохнул Войцех, -- но за заботу спасибо.

-- Как это "не возьмет"? -- рассмеялась Жюстина. -- После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.

-- Будет ли свадьба? -- прошептал Войцех, опустив голову. -- Я теперь ничего не знаю, Жюстина.

-- Ты это что? -- Жюстина гневно уперла руки в бока. -- Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.

-- Да не передумал я! -- в сердцах воскликнул Войцех. -- Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь... Не простит меня Линуся, знаю, не простит!

-- Вот оно что... -- понимающе протянула Жюстина, -- есть, значит, за что прощать-то...

Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.

-- Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, -- тихо сказала Жюстина, -- облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.

Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.

-- Прощения хочешь? -- строго спросила она. -- Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. "Прости, пожалуйста, больше не буду". Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?

-- Дней десять назад, -- Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, -- лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я... Не стою я ее любви. Право, не стою.