Чёрная стая

Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах — черных, рыжих, пшеничных.

Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.

Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался «без седых усов», поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.

Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.

— Что примолкли, господа? — спросил Лесовский, подливая в огонь рому, — не на гауптвахте, чай.

— И то дело, — отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, — спой, корнет, повесели товарищей.

— Да я и не умею толком — попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, — педант и штафирка.

— Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, — рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, — не томи, спой.

Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.

   Нинон, души моей царица
   В тебя влюблен я навсегда.
   Тебе звенит моя цевница
   И для тебя стоит букет.

   Твоих очей огонь желанный

   Меня преследует везде.
   И, где б я ни был, неустанно
   Мечтаю о твоей любви.

   Жестокой хладностью своею

   Ты мне готовишь ранний гроб.
   Ах, если б ты была добрее,
   Я день и ночь тебя бы чтил.

   Пусть жженка сердце согревает

   И веселит гусарский дух.
   Любовь мы в песнях прославляем
   И пьем здоровье милых дам.

— Эх! Распалил ты меня, корнет! — воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. — Хоть сейчас девку бы уебал.

— Сложный выбор, Петя, — заметил Сенин, — либо пить, либо ебать.

— А Шемет-то как разрумянился, — хмыкнул корнет Бринк, — ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.

— С чего бы? — фыркнул Абамелек.

— Да ты всегда о них думаешь, — расхохотался Давыдов.

— Так с чего Шемету беспокоиться? — вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. — Он же не девка.

— Это еще надо проверить, — нарочито зловещим тоном произнес Бринк, — у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.

— С превеликой радостью, — усмехнулся Шемет, — но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.

— Что, Карлуша, уел тебя Шемет? — подмигнул Сенин. — Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.

— И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, — под дружный хохот товарищей заключил Бринк, — молодец, Шемет, не теряешься.

— Господа, господа! — Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. — Шампанского подайте, жженку заливать пора.

Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.

* * *

Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.

* * *

Войцех, проникшийся боевым духом гусарского братства, опрокинул уже пятую чару и находился в самом приподнятом настроении. Разговор зашел о надвигающейся войне, и воинственный задор завладел Шеметом.