Чёрная стая

Утро проводили на службе, в манеже или на плацу, а дважды в неделю — на проспектах и площадях, готовясь к рождественскому параду. Серые плащи поверх надетых в рукава ментиков мало защищали от пронизывающего ледяного ветра, снег тяжелыми хлопьями оседал на этишкетах и орлах, клонил книзу султаны, забивался под воротник. Но с каждым днем гусары все ровнее держали ранжир даже в самых сложных перестроениях, и молодые офицеры с гордыми улыбками на посиневших от холода губах взирали на своих воинов.

Вечерами, если не подходила очередь эскадрона нести караул, лейб-гусары были нарасхват. Весельчаки и танцоры, они оживляли одним своим присутствием любой бал или прием. К вельможным особам и ко двору являлись в темно-зеленых вицмундирах с золотыми эполетами, в белых панталонах, шелковых чулках и башмаках с пряжками. Но в приглашениях на семейственные праздники и танцевальные вечера нередко значилась просьба придти в мундире — красные ментики, шитые золотом, смотрелись куда наряднее.

Общежитие с друзьями, однако, положило некоторые границы светской жизни графа. Его кошелек был всегда открыт для товарищей, но щепетильность и такт не позволяли ни ему проявлять чрезмерную щедрость, граничащую с благотворительностью, ни им слишком уж вольно ею пользоваться. Потому многие вечера они проводили дома, за дружеской беседой, за чтением книг из богатой библиотеки Яна Казимира, доставшейся Войцеху вместе с домом, или, как шутил Сенин, «по-стариковски», за шахматами и вистом, развившими юные умы не менее философских диалогов или математических упражнений, которыми они тоже не пренебрегали.

* * *

В конце декабря, перед Рождеством, Давыдов испросил недельный отпуск, чтобы повидаться с родными, а Шемет благополучно завершил очередной затянувшийся роман единственной бурной сценой, в чем резонно усмотрел следствие неустанного самообразования в тонком деле любовной науки. В предвкушении новых осад и побед он кинулся в бурный водоворот светской жизни, увлекая за собой Сенина. Бал у Гагариных, прием у Огинского, с которым Войцех почти что примирился, «Фигарова женитьба» в Немецком театре. И, как апофеоз, — маскарад в Опере, с входом для всех желающих по билетам.

— Ты что же, думаешь, у меня совести нет? — возмущенно вопросил Сенин, отгораживаясь от Шемета томиком Плутарха. — Третьего дня опера, вчера — обед у Талон, да цыгане…

— Нет у тебя совести, — убежденно заявил Войцех, — у тебя заместо нее принципы и гонор. Тебе билет взять неловко, а мне одному в маскарад идти? Где же тут совесть?

— А костюм я где возьму? — не унимался Сенин. — Вицмундир из-под домино выглянет, как раз и признают, никакой маской не укроешься. Авантюры не будет.

— Вот что, — решительно предложил Войцех, — мы в цейхгауз наведаемся. В прежние времена на учениях противника, бывало, в чужеземные мундиры рядили. Если не разворовали, может, найдем что-нибудь подходящее.

* * *

Набег на цейхгауз в Петропавловской крепости увенчался полным успехом. Войцех вертелся перед зеркалом, оглядывая синий камзол с белыми обшлагами и серебряными эполетами, ладно сидевший на его стройной фигуре. К камзолу шли белые панталоны и жилет. На пудреных буклях парика красовалась синяя треуголка с плюмажем, черные сапоги с желтыми отворотами и шпорами дополняли наряд.

— Ты уверен, что эта шалость тебе с рук сойдет, если тебя под маской узнают? — обеспокоенно спросил Сенин, облаченный в изрядно преображенный портновским искусством красный камзол английской армии времен Семилетней войны. Парик с локонами придавал бы ему почти совершенное сходство с Мальбруком, если бы не усы.

— Это ты, Миша, знаток военной истории, — рассмеялся Шемет, поправляя портупею, — американский мундир у нас мало кто признает. А уж вспомнить, что Пулавский при Честноховой с Суворовым дрался, прежде чем свои услуги Вашингтону предложить, так вообще некому.

— Льстишь, — утвердительно заявил Сенин, — ну, если что, на гауптвахте тебе сидеть.

— И посижу, — хмыкнул Шемет, — но нельзя же было такую оказию упустить.

* * *

В маскарад ехали в санях, весело смеясь налетающему легкому снегу. После гусарских плащей шубы и меховые сапоги, надетые поверх обычных, казались совершеннейшей роскошью. При входе отстегнули сабли, сдав на хранение в гардеробную вместе с шубами, и очертя голову ринулись в веселую шумную толпу, уже собравшуюся в театре, в надежде на самые отчаянные интриги и авантюры. Свобода нравов, царившая под маской, влекла сюда и дам полусвета, и салонных львиц и неприступных красавиц высшего общества.

Две хорошенькие пастушки с украшенными цветами пудреными прическами, в коротких, по моде Регентства, юбках и весьма открытых корсажах, подскочили к ним.

— Роза или фиалка? — спросила одна из них Сенина.

— Фиалка, — не задумываясь, ответил Мальбрук, подхватывая даму в лиловом и уводя ее в круг, где уже начинался экосез.

— Вам досталась роза, — улыбнулась из-под маски дама в бледно-желтом, показав прелестные зубки, — если вас не пугают шипы.