Черная свеча

— Рукой, гражданин начальник. По-другому не дерусь.

Капитан изобразил на лице что-то неопределённо кислое. Прошёлся вдоль скамьи, притоптывая сапогами, после чего иронично уставился на Упорова:

— Они тоже говорят — вы его рукой. Мне не верится. Врут.

— Люди рядом были, гражданин начальник.

— И я не без глаз. Кость раздроблена. Если бы такое сделала лошадь — поверил.

— Прызнайся честно — куда гырьку спулил? — просил Страшко. — За такое дело карцером обойдёшься.

— Капитан Алискеров требует начать следствие… Я вынужден вас отправить в БУР.

— Нет моей вины, гражданин начальник.

— Так все говорят. Полная зона безвинных.

— Вас не убеждает? — Упоров обнажил кровоточащую рану на боку.

— Положите на стол предмет, которым вы воспользовались при самообороне, — капитан ему симпатизировал, это было очевидно.

— Да рукой я…

— Лжёте! Мне неприятно от вас…

— Лгу?! — зэк защемил зубы. — Может, вас это убедит?

Он резко выбросил кулак и снёс угол печки. Страшко одобрительно ойкнул, не дыша смотрел, как из образовавшейся дыры выползает дым.

— Ты… психа не справляй. Надо бы полегче его.

Такая дыра, здесь — дыра. Похожи, правда, капитан.

Опять распахнулась дверь, ругаясь, вошёл Алискеров.

— Входите, полюбуйтесь: бунт! Отказываются идти в барак. Разбаловали бандитов!

Капитан Зимин надевает очки, говорит строго, но спокойно:

— Свободны, Упоров. Объясните людям — ваша невиновность установлена. Идите!

— До свидания, гражданин начальник. Печку когда чинить?

— Старшина распорядится. Идите, вам сказано!

Зэк прошёл мимо озадаченного Алискерова, глянув на него без торжества остатками не исчерпанной в поединке ярости. Толкнул дверь вахты, а оказавшись на широком, скользком крыльце, увидел согнутых ветром, сжавшихся от долгого ожидания людей. Они качнулись к нему все вместе.

— Ура! — грянуло над Кручёным.

— Отставить выкрики! — забеспокоился Барабулько.

— Будет вам, гражданин начальник, — успокоил его Иосиф Гнатюк, — мы порядок не нарушаем.

— Я что? Я ничего. Руководство может подумать…

— Руководство уже подумало, сказало: «Вин не виновен!»

Фунт молчал. Почти уже целый час смотрел в одну точку и слушал невыразительный, без всякого живого чувства рассказ пожилого вора Сосульки, который по полной своей старческой изношенности возвратился с Золотинки на Кручёный после двухлетнего отсутствия.

Известно было — возвращаются с гиблого места лишь раскаявшиеся да вот такие не пригодные к общественному труду крахи с готовым билетом на Тот Свет. Других не выпускали, выносить — выносили, но с обязательной дыркой во лбу и вперёд ногами.

День уже позевывал, тянулся к вечеру, кутаясь в спокойные, длинные сумерки.

Зэки сидели рядышком на низкой скамейке, прислонив спины к нагретой майским солнышком стене. Один молчал с полным ко всему безразличием, а другой полушёпотом изливал душу, по-стариковски незлобно и занудливо. Временами его рассказ прерывался. Он закусывал золотыми зубами нижнюю губу, качал грязной головой, глядя на Граматчикова:

— Смотрю: вроде бы — ты! В то ж время подменный какой-то. Чужой. Да… нехорошо получилось. У нас тоже шибко хорошего мало было. Должно, наполовину в первую зиму вымерли. Сторожа наши за все пулей расчёт вели. Мы их тоже сокращали, но не в том количестве. Перезимовали худо-бедно. Потесней бы жить, покрепче вору за вора держаться. Куды ж там?! Пожаловал этапчик с Широкого, в ем — полный комплект беспредела. Как полагается — резня началась. Ментам такое мероприятие на руку, плановое оно. Усмирить не успели тех лихих людишек, за своих принялись. Ржанникова знал?

Фунт кивнул, склонив вбок изувеченную шею, а после снова преклонил стриженный тупыми ножницами затылок к серым тёплым доскам.

— Дружил он с Конотопом. Кажись — хохол, но определённо трудно сказать. Прыщеватый такой, злой. Грех и порок в нём сошлись родными братьями. Кто прознался за его сучьё прошлое, ума не приложу. Сдаётся мне — с Ванино за ним характеристика пришла. Взяли мальца без хипиша при картёжных делах, допросили чин по чину, приговор вынесли. Сидит, буркалы выкатил, немой, будто пень. Повели кончать в баню. Я ещё пожалел стервеца, зарезать хотели. Ну да там такие исполнители были: пока до живого доберутся — вымучают человека. Давай, говорю, повесим паренька. Хряк рылом закрутил, но потом согласие дал — повесить. Петля — орудие проверенное. Ею святых на Соловках кончали, чтоб кровя не пускать. Как ни кровожадны большевички были, а святой крови стеснялись…

— Гони больше — «стеснялись»! — пробурчал с ухмылкой Фунт.

— А чо?! — возмутился Сосулька. — Не все ж они из бандитов. Мужики обыкновенные среди них тоже встречались. Со мной сидел один на пересылке, человек — человеком. Да и Гаранин в Пасху не расстреливал.

— Рассказывай! — перебил Граматчиков.

Сосулька шмыгнул тонким носом, улыбнулся закатному краешку солнышка, уплывающему за горбатую спину сиреневого хребта.

— Глянь, Фунтюша, какая красота на свете живёт! В одном человеке её нету. Ну, так доскажу. Приладили мы верёвку в надёжной балочке. Подвёл я напоследок к двери сучонка и говорю: «Поклонись свету белому, когда теперь увидишь».