Черная свеча

«Там нет боли!» — едва не крикнул Упоров. Усилие отринуло его от замечательного мира вне телесных ощущений. Он едва задержался на самом краешке и, перестав льстить своей глупой догадке, замер. Поганая логика земного странника оказалась лишней. Здесь ею никто не пользуется. И Каштанка уплыл вместе с Малиной. Стыдливо незаметные, не обременённые смыслом жизни бывшие люди. Они просто были. Ты же не сомневаешься в их наличии. Это несомненный мир, О! Е — настоящий и более реальный, чем тот, который ждёт тебя.

Странный чахоточный доктор из Ленинграда, положивший за твой грех свою чахоточную жизнь под пулю Стадника, тоже счёл нужным явиться. Он был слегка подменный или излишне просветлевший, так что подумалось: «Подобное стремится к подобному». Следом дивно спокойный Ваня Шерабуркин. Должно быть, помирился с Богом и живёт себе по святой Его праведной воле. Живёт… Все бы ладно, да вот Барончик на прощание не явился: сороковины не прошли, и душа его кружила над задубевшим телом где-то у края чахлого леса, на который наступало новое кладбище. И пока Упоров думал обо всех тех, необычайно странных, но и то же время столь доступных явлениях бестелесного мира, заботы собственной воли постепенно таяли. Он уплывал от них по течению невидимой речки, наслаждаясь искушением близости опознаваемых им бывших людей и событий, которые уже произошли. Так его вынесло на тот берег, где он жил нынче, досиживая последние часы заключения.

Из досрочно освобождённых членов своей бригады Упоров покидал зону последним, после того как укатил на посланном за ним из Магадана такси Никанор Евстафьевнч. Проводы знатного вора каким-то боком напоминали похороны. И рассуждая о своём последнем каторжном сне, Упоров думал об окружающих как о неизлечимых слепках, и даже Дьяка ему было жалко.

А тот ни с кем не попрощался, только на минутку заскочил в больничку. Вышел вовсе хмурым, утратившим себя человеком. Неопытному взгляду было горько на него смотреть. Никанор Евстафьевич находился в состоянии болезненной подозрительности, с трудом передвигал ослабевшие ноги.

Давно его таким никто не видел. Да как давно?!

Он никогда таким и не был. И не сказать, что понтовался урка: больно все натурально получалось, и за правду принять… какая правда у вора?

Водитель такси, лихой парень с косой ухмылкой поперёк наглой рожи, взял из рук Дьяка деревянный чемоданчик с барахлом, открыл дверцу машины. Там, на заднем сиденье, лежала медвежья шкура.

— Надолго покидаешь, Никанор? — спросил идущий к штабу старшина Холобудько и сам подхохотнул собственной шутке.

Уже наклонившийся Дьяков поднял глаза, свинцовый взгляд через плечо не успел найти шутника, а старшина уже шагал, бодро отмахивая правой рукой с зажатой в ней газетой «Правда».

— Боле не приеду, — ответил в спину Холобудько Никанор Евстафьевич, плюнул и добавил со вздохом, — не ждите…

Машина тронулась. Он долго и безучастно молчал, даже проскочившая под самым колесом лиса не вызвала в нём никаких видимых ощущений. Вор сохранял блаженное состояние несчастного человека до тех пор, пока очертания Кручёного не растворились в голубой прозрачности дня. Тогда он сказал:

— Везёшь меня в Сусуман.

Водитель дал по тормозам, непонимающе уставился на дремлющего вора.

— Разговор шёл только за Магадан, Дьяк…

— У меня появился хозяин? — голос обрёл опасный холодок. — Кто может знать, куда мне ехать? Чо молчишь? Я же не дознаватель. Кто?!

Таксист больше не упрямился. В нем уже ничего не осталось от того знающего себе цену молодца, что небрежно вышел из новой «Волги» у ворот зоны. Он стал другим, послушным человеком, осторожно поворачивающим руль влево…

Никанор Евстафьевич передумал ехать в большой город: вольные нравы, суета, полно всяких неожиданностей. К тому же суки, желающие поквитаться с Упоровым, уже там. Пусть себе разбираются. Сам мозги ломает за свои шаловливые грабки.

«Отрубить могут… Для их предела нет. И поделом! — вдруг озлобился вор. — Ишь, чо удумали, босяки: голову киркой мне проломить! Фунт бы хряснул! Тому любой закон не указ. За брательника мечтал поквитаться, полудурок. Вадим тоже не больно путёвый, но… ручной. Куражу в ем многовато, хитёр… тебя от неволи избавил. М-да… С ем дела иметь можно».

Душа теплела. Вор собирался жить. Он даже увидел лицо бывшего штурмана, затушёванное туманной рябью.

Остановил мысли, довольствуясь полной пустотой. Снова вздохнул по-стариковски глубоко, не заметив быстрого, услужливого взгляда водителя.

«…С ем дела иметь можно. Одно худо — долю вернуть придётся. Пущай бобром себя почувствует, тогда мышью быть не захочет. Прикормится, от кормушки куда побежит? За ем душок гуляет, будто ложит втихаря морячок. По злобе мог слух родиться, а коли и правда, чо за бывшего комсюка ручаться, а замаранный сам на себя не понесёт».

Он был уже не мстительно трезв, погружаясь в игру практического воображения. Все складывалось так, как оно и было задумано. Церковное золото — в руках Львова, из этих рук не уплывает. За царские монеты от европейских коллекционеров получена настоящая цена.