Чернее ночи

Не в силах больше читать, Ростковский брезгливо отбросил от себя письмо и опустил голову. В висках стучало. Что это? Провокация или предупреждение кого-то, кто симпатизирует партии, работая в самом Департаменте? Но в любом случае этому человеку известно, что он, уважаемый служащий банка, инженер, человек с положением, член Партии социалистов-революционеров. прочно связавший свою репутацию с террором... И может быть, полиции надо его «спугнуть», заставить бежать, метаться, выдавая в панике явки и связи. Они же понимают, что такое письмо он должен, обязан передать товарищам в городской комитет. Так филерами будет установлена его первая связь.

А если это не провокация? Если действительно сигнал об опасности подает неизвестный и хорошо информированный благожелатель? Тогда нельзя терять время, нужно действовать, действовать, и немедленно!

Он вскочил и заметался по кабинету, словно загнанный в клетку зверь, ничего не видя, ничего не слыша... И вдруг с разбега натолкнулся на какое-то массивное, неизвестно откуда возникшее перед ним препятствие.

— Вы так могли бы и разбиться о меня, господин Ростковский, — услышал он насмешливый голос Азефа.

Азеф стоял перед ним с дымящей папиросой в руках, уверенный в себе, элегантно одетый, пахнущий дорогими парижскими духами. И первой мыслью Ростковского была: как он такой тяжелый, неповоротливый так неслышно проскользнул к нему в кабинет, да еще без доклада. Впрочем, барственная внешность этого господина действовала на «лихачей», лакеев, официантов и даже мелких чиновников безотказно. Иван Николаевич любил отмечать это в разговорах со своими боевиками, ставя им это в пример того, как умело нужно конспирироваться. Конечно же, никто в банке не осмелился обратиться к этому важному, хорошо одетому и так уверенно держащемуся господину с вопросом, к кому он идет. А вот легкость походки, неслышность шагов — это было необъяснимо. Просто он, Ростковский, слишком сейчас взволнован и...

— Да на вас, сударь, лица нет, — с участием продолжал Азеф. — Что-нибудь случилось? Неприятность?

Он насторожился, ожидая ответа, глаза его тревожно забегали, обшаривая кабинет, словно неприятность должна была находиться где-то именно здесь.

— Вот, — только и смог произнести Ростковский, указывая взглядом на брошенное им на столе письмо.

Объяснять Ивану Николаевичу ничего не пришлось. С легкостью, неожиданной для его громоздкого тела, он подскочил к столу. Письмо читал медленно, шевеля толстыми влажными губами, и по мере чтения лицо его стало желтеть, покрываться чем-то вроде позднего осеннего загара.

— Эт-то провокация! — заикаясь от волнения и не смея поднять глаз на «генерала БО», пролепетал наконец Ростковский, ожидая, что сейчас последует взрыв негодования, оскорбленного до глубины души товарища по партии.

Но произошло неожиданное.

— Ну почему же? — вдруг спокойно, как будто дело шло о каком-то мельчайшем пустяке, произнес Азеф, все еще держа в руке письмо:

— Т. — это Татаров, а инженер Азиев — это я.

Криво усмехнувшись, он положил письмо на стол, вдавил недокуренную папиросу в бронзовую пепельницу, круто повернулся на высоких каблуках щегольских полуботинок и, не глядя на Ростковского, пошел к выходу из кабинета. Шел он тяжело, громко, и каждый шаг больно отзывался в душе Ростковского, как будто Азеф топал прямо по ней.

А топал Азеф прямо в Департамент полиции к Петру Ивановичу Рачковскому, своему новому хозяину, чтобы устроить скандал, подобный тем, которые он устраивал Зубатову и Ратаеву (не решался кричать он лишь на Лопухина, врожденное плебейство не осмеливалось относиться непочтительно к врожденному аристократизму): Департамент, мол, не умеет хранить свои тайны, по-прежнему не бережет его, своего важнейшего секретного сотрудника, вот и опять его предал наверняка кто-то из полиции! Заодно надо было проверить сведения о Татарове — действительно ли он работает на Департамент, как утверждает неизвестный автор письма-разоблачения? Но хитрый полицейский лис, с сочувствием выслушав ругательства инженера Раскина, принялся, в свою очередь, превозносить его хладнокровие и находчивость и посоветовал так держаться и дальше. Об отношениях Татарова с Департаментом вызнать ничего не удалось, как не удалось выйти на след автора полученного Ростковским письма. Зато, изливая душу в матерщине, Евгений Филиппович понял: чтобы спастись, он должен наступать, наступать и только наступать!

С согласия Рачковского он немедленно выехал в Москву, а затем в Женеву. И там, и там он сообщал о «гнусном письме» членам ЦК, требуя партийного расследования.

И такое расследование началось.

Сейчас трудно сказать, было ли это очередным проявлением животной, физиологической трусости, присущей натуре Азефа, или же актерство, которым от тоже владел великолепно. Во всяком случае следствие было направлено только по следу Татарова. И основания для этого были самые серьезные.