Чернее ночи

— Конечно, — согласился я, с ужасом представив возникшую в случае таких разоблачений ситуацию: — Крушение исторических авторитетов, крах героев, которым поклонялись и в которые верили многие десятилетия... Но ведь Герасимов, как вы сказали, уничтожил все формуляры. И гипотеза ваша... ну, как бы это сказать... беспочвенна, фантастична!

— Вы так думаете? — многозначительно улыбнулся он, и я вдруг почувствовал, что эта его многозначительность начинает меня раздражать. Наверное, раздражение как-то отразилось на моем лице, потому что глаза его сразу же потухли, тонкие бесцветные губы сжались, торжествующая улыбка исчезла, как будто ее стерли одним движением ладони, — он опять стал самим собою, жалким, сломленным жизненными невзгодами, одиноким стариком.

— Однако, господин писатель... — робко обратился он ко мне. — Будьте так любезны, не сочтите за труд... который час? Мои часы в ремонте и...

— Без четверти семь, — постарался ответить я как можно дружелюбнее, боясь, что своей несдержанностью уже обидел этого беззащитного человека, в кои годы, наверное, почувствовавшего себя в центре чьего-то внимания, ощутившего свою значимость и пытавшегося самоутвердиться в ней перед собеседником.

— Без четверти семь? — испугался он. — Баронесса Миллер рано ложится спать... А я так и не принес ей книги!

И тут же поспешно вскочил, чтобы откланяться:

— Ради бога, господин писатель... Извините уж мою болтовню. Наплел я вам тут с три короба... какие-то бредни... фантазии... Извините уж, это все от арака... Нельзя мне спиртное. И здоровье, и годы, сами понимаете. И за ужин спасибо. Большое спасибо. Давно уж я так хорошо не кушал, признаюсь вам честно.

— Это я должен перед вами извиниться, — встал из-за столика и я. — Отнял у вас столько времени своими расспросами, задержал ваш визит к баронессе Миллер. Это не вы, а я должен благодарить и извиняться... Вы рассказали мне сегодня столько интересного, что хоть немедленно начинай писать книгу.

— Правда? — искренне обрадовался Никольский. — Вы думаете, что можно написать книгу?

— Конечно. Если только получить доступ к определенным документам, может получиться сенсационная вещь.

Лицо Никольского погрустнело, и он отвел глаза.

— Александр Васильевич Герасимов тоже хотел написать об этом книгу. Он мне не раз говаривал об этом. И даже писал воспоминания...

— И они были опубликованы? — в голосе моем прорвалось неожиданное для меня беспокойство.

— По-моему... нет, — неуверенно ответил Никольский, поднимая с пола у столика связку томиков Тургенева. — Но цитаты из его неопубликованных воспоминаний я встречал в книгах наших земляков в эмиграции.

Он бросил вопросительный взгляд на мою левую кисть, напоминая об уходящем времени.

— Да, да, — понял его я. — Сейчас я отвезу вас к баронессе Миллер.

— Спасибо, господин писатель. Но, может быть, не стоит вам рисковать. Уже темно, а время лихое. Я-то уж как-нибудь проскользну, взять с меня нечего, даже часов нет. А вы — на хорошей машине, да при деньгах... Зачем рисковать понапрасну?

— Нет уж, Лев Александрович, — возразил я. — Я же вам обещал! Не я — так вы давно бы уж дома были...

Официант, терпеливо наблюдавший все это время за нашей беседой у столика, подскочил мгновенно, стоило мне лишь бросить взгляд в его сторону. В руках его была тарелочка, на которой лежал счет и горка мелочи — сдача с круглой суммы, причитающейся с нас за ужин.

Я расплатился и вернул официанту тарелку с мелочью. Никольский взглянул на меня с осуждением: бедняга привык ценить каждый пиастр...

...Особняк баронессы Миллер располагался в старом бейрутском квартале, примыкающем к набережной неподалеку от портового маяка. Это было довольно обветшалое строение, вилла в мавританском стиле, появившаяся на берегу тихой бейрутской бухты, видимо, еще в конце прошлого века. Стояла она на вершине лысого, стираемого временем холма, огороженного полуразрушенной каменной стеной с остатками некогда нарядной чугунной решетки. Просторная терраса, украшенная тонкими витыми колоннами и выходящая на море, была в этот час ярко освещена. Створки старинных чугунных ворот распахнуты настежь, и сразу же за ними, при въезде стояло несколько плетеных садовых кресел. Трое парней с автоматами за плечами о чем-то оживленно болтали, сидя в креслах с кофейными чашечками в руках.

Подъехав к воротам, я притормозил, и парии сразу же насторожились. Я вопросительно посмотрел на Никольского, готовясь с ним распрощаться. Но выходить из машины он не спешил.

Тем временем один из охранников нехотя поднялся из своего кресла, поставил на его решетчатое сиденье кофейную чашку, снял с плеча автомат и направился к нам. Рука его, держащая оружие, была напряжена.

— Зажгите свет, — подсказал мне Никольский, и я не мешкая исполнил его просьбу.

Подойдя к машине, охранник бесцеремонно заглянул к нам в освещенный салон. Его цепкий взгляд скользнул по моему лицу и сразу же уперся в Никольского.

— Мархаба, ахлян васахлян![3] — улыбнулся охранник, узнав моего спутника, и левой рукою, свободной от оружия, сделал приглашающий жест в сторону виллы.