Чернее ночи

Любовь Григорьевна недаром перестала упоминать с определенного момента в показаниях судебно-следственной комиссии о нужде и бедности в своей с Азефом семье — с самого начала 1900 года «инженер Раскин» стал получать по ведомству Зубатова, кроме наградных к Новому году и Пасхе, ежемесячно уже по 150 рублей, и это не считая хорошего жалованья в московской конторе Всеобщей электрической компании. Однако семью содержал довольно скромно. На лето девятисотого года снял дачу в Малаховке, недорогую, за 150 рублей, и ездил туда по Казанской дороге по билету третьего класса, бесплатному — для прислуги, полученному при содействии своего полицейского начальства.

В семье вел тщательный учет расходам и знал цену каждой копейке. Зато на себя денег не жалел, костюмы заказывал у модных портных, любил «для снятия напряжения» кутнуть в хорошем ресторане. Много не пил, но поесть любил всласть. В кондитерской Филиппова слыл своим человеком, был известен и среди московских лихачей тем, что порой извлекал из кармана мятые пятисот-рублевые банкноты и небрежно бросал ошарашенному видом такой богатейной купюры извозчику.

— А разменяй-ка ты, братец...

Братец лишь мотал в обалдении головою, и тогда «миллионщик», порывшись в карманах, все-таки обнаруживал деньги для расплаты с лихачом куда более подходящие, по чаевые выдавал огромные.

Он словно все еще не верил в прочность своего положения. Да, его принимали в интеллигентных кругах, он был своим в среде, как тогда говорили, «прогрессивной общественности», у которой после того памятного диспута на журфиксе у Немчиновой он прослыл чуть ли не продолжателем славного дела народников. Мелкие группы и группочки, оставшиеся к этому времени от так и не оправившегося после предательства Дегаева этого движения, старались залучить Француза (эта кличка все-таки прочнее прилепилась к нему, чем Плантатор), но Азеф, не скрывая своего сочувствия революции, дальше общих рассуждений не шел, более того, был явно настроен скептически в отношении развертывания серьезной работы в России, где, по его мнению, все будет раздавлено полицейским сыском в считанные месяцы. Эти рассуждения, однако, не мешали ему становиться все более своим в той среде, в которую его так настойчиво и умело внедрял Зубатов.

И Азеф не брезговал ничем. Социалисты-революционеры, так социалисты-революционеры, социал-демократы, так социал-демократы, их типография в Вильно, революционные клички, характеристики лидеров, планы и связи...

— Доброму вору все в пору, — говаривал Зубатов, получая от «своего человека в революции» самые новейшие и самые разнообразнейшие сведения. А ценность этих сведений нарастала с каждым днем.

— Не удивляйтесь, дорогой Евгений Филиппович, — предупредил его Сергей Васильевич в одну из очередных встреч на «конспиративке»,— ваши друзья из Союза социалистов-революционеров собираются, по нашим данным, обратиться к вам с некоторой просьбой. И вам придется ее выполнить.

Азеф удивленно приподнял брови: еще совсем недавно Зубатов предупреждал его об обратном — никакой активности, только встречи и разговоры — и, честное слово, он даже заскучал, не находя выхода для накопившейся в ходе спокойной и сытой жизни энергии. Нет, все-таки и в самом деле он был рожден не для слов, а для большого, настоящего, громкого. А пока... чем, в сущности, отличалась жизнь какого-нибудь средней руки ростовского купца от рядового московского инженера. Когда-то он, правда, мечтал о такой жизни, но сытость и материальный достаток — это еще не было моральным самоутверждением, а он, Азеф, чувствовал нарастающую уверенность — рожден для большего, куда большего, чем какой-то секретный сотрудник полиции или ничем не выдающийся инженер-электротехник.

— Если вы, Сергей Васильевич, имеете в виду кое-что для подпольной типографии, которую собирается поставить Аргунов, то с такой просьбой он ко мне уже обратился...

— Именно это я и имею в виду, Евгений Филиппович, — подтвердил Зубатов и усмехнулся: — А вам, выходит, наконец-то удалось убедить «союзников» перейти от слов к делу. Сначала типография в Финляндии — нашли сочувствующую помещицу и обосновались в ее владениях, теперь, когда мы их там спугнули, хотят перебраться в Россию. Так чего же от вас хочет неугомонный господин Аргунов?

— Им нужно изготовить типографский вал. Аргунов говорит — тяжелый, но негромоздкий.

— И только-то?—презрительно скривился Зубатов.— Сделаем в лучшем виде. Ну, как не порадеть родному человеку?

— Они торопятся...

— Еще бы! Первый и второй номера «Революционной России» мы проморгали. Номера отпечатаны, а ведь этот журнал предназначается на роль центрального органа Партии социалистов-революционеров.

— Я сказал Аргунову, что у меня есть знакомые, которые быстро сделают нужный ему вал — и хорошего качества. Те, что они использовали в Финляндии, были кустарными и постоянно ломались.