Черняховского, 4-А

Он играл тогда негра по имени Брет. Кажется, это был отрывок из американской пьесы «Глубокие корни». А Кира в том спектакле никого не играла. Была гримёршей и ведала костюмами… Он сидел перед зеркалом, и она мазала ему лицо тёмным гримом. Она впервые так смело дотрагивалась до него, раньше это были только мимолётные касания плечом или прикосновения к рукаву. У неё был очень сосредоточенный, взволнованный вид и жутко красивые глаза, а ему — он прекрасно понимал это — необычайно шла темноватая краска лица, и куртка с погончиками, и, вообще, до начала спектакля они играли уже свою собственную пьесу, где было всего два действующих лица и совсем не было текста.

Они часто стали видеться — после занятий возвращались вместе, бывали в каких-то компаниях, в кино, за городом — больше всего в Серебряном Бору…

Поворот налево, и по узкой холмистой дороге, ныряя в асфальтовых волнах, выехали к пляжу Татарово. Он поставил машину у самой опушки, под соснами с чушуйчатыми, серыми, как у запылённого старого крокодила, стволами.

Когда-то они знали тут все тропинки, все пни и корни — какие на что похожми, все причудливые деревья, и самые высокие, и самые красивые, и то, что надломилось, и то, на котором вырезано: «Надя + я = лю…» Когда-то они, наверное, с закрытыми глазами могли пройти от этой вот опушки, через холм, где изогнутая сосна по прозвищу «локоть друга», и до пруда, затянутого ядовито-зелёной ряской, слева от которого на проплешине среди травы — скамейка…

Но сейчас пошли не в лес, а к реке. Здесь тоже всё было знакомо: две раскидистые ветлы, песчаная насыпь поодаль, назначение которой они никогда не понимали, травянистый невысокий берег. Казалось, и волны были те же самые, что прежде, — тоже вернулись сюда через десяток лет — такие же невысокие, сероватые, с такими же точно гребешками и мелкой рябью.

— Помнишь, — спросила она, — ты сказал… вот здесь…

— Да, — сказал он. — Постой… я…

— Ты сказал, что должен, наконец, выполнить свой беспартийный долг, и поцеловал меня. Это было в самый первый…

Потом было ещё много встреч и прогулок. Были ночи, проведённые в лесу, ночи у друзей и знакомых, близость урывками — до прихода кириной матери из кино или от портнихи; или когда его друг, у кого они сидели в гостях, вдруг срывался с места, хлопал себя по лбу и говорил, что совсем позабыл, у него срочное дело в другом конце города, пусть они обязательно подождут, он вернётся часа через два, не раньше, а на соседку пусть не обращают внимания и на стук в дверь отвечать не обязательно…

Так прошло около двух лет…

С другого берега Москва-реки, с холма, где из зелени торчат синие маковки церкви, послышались звуки трубы. Точно такие же, что десять, или сколько там, лет назад — на тех же самых нотах. Это курсанты военно-духового училища наигрывали свои упражнения. И точно такие же высились там глухие заборы, окружая невидимые дачи…

По середине реки промчался милицейский катер.

— А милиционер-то уж определённо не тот, — сказал он. — Тот, наверняка, давно получил повышение…

— Почему мы не поженились? — спросила она.

Значит, думает… хочет думать, что он хотел этого, только никогда не говорил… Может, она права?..

— Не знаю. Я тоже много думал об этом, — соврал он. А может, сказал правду?.. — Особенно, в то лето, в Молдавии…

Всякие тогда мысли приходили к нему в деревне под символичным названием Карантин, где они пробыли недели три, и о чём, много лет спустя, он написал стихи.

   Господи, прошло почти полвека

С тех любовных игрищ и утех…

Не любовь тогда была, но веха —

Может быть, одна из главных вех.

   Мы не знали, где — но были стойки —

Преклонить нам души и тела:

В сад Нескучный и на чьи-то койки

Страстность неуёмная звала.

   Противостояла нам система —

Каждую минуту, день и час:

Из ветхозаветного Эдема,

Как Адама с Евой, гнали нас.

   И единственное было лето:

В Приднестровье наш нудистский пляж —

Там презрели Лютера заветы,

Были фрукты, рай, и в нём шалаш!

   Там в большом колхозном вертограде

Мы срывали древние плоды —

Не по зову Змия, спорта ради

И, хитрить не буду, — для еды…

   Но, с небес без жалости взирая,

Вседержитель сделал ход конём,

Нас опять исторгнув прочь из рая…

Меньше месяца мы были в нём.

…Над Москва-рекой носилась чайка. Она покрикивала и часто окуналась в воду.

— Если чайки много купаются, это к ненастью, — сказала Кира. — Такая народная примета… Как поживает та женщина? Её звали Марьяна, верно?

— Мы давно расстались, — сказал он. — Почти тогда же. Лет через шесть я женился. Она тоже очень хороший человек.

— И мне повезло, — сказала Кира. — У меня муж на хорошей работе, не пьёт и любит детей. Только у меня их нет и быть не может. Тогда это произошло случайно, что я…

— У нас тоже нет, — пробормотал он.

— Я тогда чуть не умерла, — сказала она после долгого молчания.

Он не понял, к чему эти слова относились: к её душевному или физическому состоянию, но уточнять не стал…

Москворецкая чайка оказалась вещуньей: полил дождь, они пошли к машине. Уже стемнело, но они не уезжали. Сидели, вглядывались в лобовое стекло, покрытое, словно пСтом, мелкими каплями дождя. И почти не говорили.