Черниговцы [повесть о восстании Черниговского полка 1826]

Якушкин, не желая больше оставаться в Петербурге, подал просьбу о переводе его в 37-й егерский полк, стоявший в Смоленской губернии, где у него было небольшое имение. Просьба его была удовлетворена, и он весной 1816 года отправился к месту новой службы.

По пути он заехал к дяде, смоленскому помещику, который в качестве опекуна управлял его имением. Дядя толковал ему о посевах, показывал какие-то счета по продаже сена и советовал похлопотать о поставках в армию, так как иначе нет никакого сбыта. Якушкин слушал его рассеянно, отвечал невпопад, а когда дядя стал доказывать ему превосходство старинной барщины над оброком, неожиданно объявил:

— Я вообще думаю освободить своих крестьян.

Дядя остановился и посмотрел на него с испугом. Он был уверен, что племянник сошел с ума.

Пробыв у дяди несколько дней, Якушкин поехал в деревню, где был расквартирован штаб 37-го егерского полка. Командир полка полковник Фонвизин приходился племянником Денису Ивановичу Фонвизину, автору «Недоросля». Он принял Якушкина не как начальник, а как любезный хозяин. Якушкин разговорился с ним и сразу убедился, что у них одинаковый образ мыслей. У себя в полку Фонвизин уничтожил палки. Однако дисциплина и выправка были в его полку примерные. У него была прекрасная библиотека, состоявшая главным образом из французских политических сочинений. Любимым писателем его был Руссо: «Социальный договор» он знал чуть ли не наизусть. Якушкин просиживал с ним далеко за полночь, беседуя и играя в шахматы. Неторопливая речь Фонвизина, его добродушный юмор — все это умиротворяло Якушкина и разгоняло свойственное ему уныние.

Осенью 1816 года пришло с оказией письмо от Никиты Муравьева. Оно было доставлено вместе с казенными пакетами в штаб полка, и Фонвизин вручил его Якушкину у себя за обедом. Якушкин тут же распечатал его. Никита сообщал ему, что в его отсутствие общество сделало много приобретений. В числе вновь принятых членов он называл поручика кавалергардского полка Павла Ивановича Пестеля. «Это умный человек во всем смысле этого слова, — писал Никита, — хотя и крайних мнений. Он занят сейчас составлением устава для нашего Союза».

Якушкин тут же решил, что если так, то и ему больше нет смысла скрываться от Фонвизина, тем более что Фонвизин не раз заговаривал о необходимости объединить усилия всех честных людей для совместного противодействия злу, тяготеющему над Россией. Когда Фонвизин после обеда увел его в кабинет, он без дальних слов рассказал ему о существовании общества и предложил вступить в него. Фонвизин, растроганный, обнял его и благодарил за доверие. Друзья крепко расцеловались.

С первой же почтой Якушкин известил Никиту о том, что и он, со своей стороны, сумел найти человека, полезного для общества. Он надеялся получить за это благодарность от петербургских членов.

Однако вышло не так. В ответном письме, доставленном снова с казенной оказией, Никита упрекал его прежде всего за опрометчивость, с какой он доверился почте, вместо того чтобы воспользоваться оказией, а затем выговаривал ему за нарушение условий общества. «Ты не имел права никого принимать без согласия прочих членов, — писал он, — и тем подвергать все общество опасности быть обнаруженным. Но дело сделано — притом же г. Фонвизин известен нам с лучшей стороны, как отличный офицер и истинный слуга отечества». Далее Никита сообщал, что, по предложению Пестеля, общество переименовано в Союз истинных и верных сынов отечества, и вкратце излагал содержание сочиненного Пестелем устава, прибавляя при этом, что многие пункты были отвергнуты после жарких прений. Пестель, — писал он, — мыслит, как математик, не применяясь к возможностям, и предлагаемые им меры отзываются якобинским фанатизмом. Удивительно, как в этом человеке холодная трезвость ума уживается со склонностью к самым необузданным крайностям».

Якушкина это письмо рассердило. В наставлениях Никиты он увидел недоверие к себе и деспотическое стремление властвовать в обществе. Кроме того, он считал, что петербургские члены не проявили достаточно осмотрительности, поручая составление устава такому человеку, которого они сами называют якобинцем, и поэтому не им его упрекать.

Умер дядя Якушкина и оставил ему в наследство свою деревню Жуково. Якушкин взял отпуск: надо было исполнить все формальности, чтобы вступить во владение доставшимся ему имением. Когда он приехал в Жуково, его поразило бедственное положение крестьян. Урожай в тот год был плох, да и вообще почва в тех местах была неплодородная, а при недостатке скота крестьяне не могли как следует удобрять поля.

Якушкин ходил по избам, расспрашивал крестьян об их нуждах. Они кланялись и жаловались, что слишком велика господская запашка.

— Своей работы не переробишь, — говорили они.

Якушкин тут же распорядился уменьшить господскую запашку наполовину и, кроме того, выдать крестьянам зерна на весенний посев из барских амбаров.

Он побывал и в прежнем своем имении. Там он увидел ту же бедность.