Чернильный ангел

Ване, чтобы он не чувствовал стеснения (которого он и так не чувствовал), выдали в той поездке какой-то особенный тулуп. На кармане, если его вывернуть, стояла особая черная печать, говорившая о принадлежности к некоему спецподразделению. Шатаясь ночью пьяные в сверхсекретном поселке, мы карманом этим ошарашивали всех патрульных — они сразу почтительно вытягивались, отдавая честь. Слава кружила Ване голову всегда, причем любая. И Ваня вдруг решил не расставаться с тулупом, видимо, чтобы чувствовать всемогущество постоянно. По договоренности с корешем-пилотом он вылетел из части, не вернув тулупа. Какой шум, какая радиопаника поднялась по всей Сибири и Северу! Тулуп этот, обладавший чрезвычайными полномочиями, представлял, оказывается, огромную опасность, особенно на удалых плечах Вани. Поднялись армия, авиация и флот — но мы ускользнули. Нас мотало над тундрой, бутылки дребезжали, краснолицый друг Вани время от времени поворачивался от штурвала и говорил довольно спокойно: «Ваня, в Ключевом нас ждут — с ходу собьют!» — «Давай в Оленье!» — хохотал Ваня.

Ничего себе веселье! Потом, отыгравшись за все страхи, я этот тулуп-вездеход описал минимум в трех литературных произведениях.

Прорвались! После, когда опытный Ваня изобразил наш тогдашний маршрут на карте, было впечатление, что просто капризный мальчик зачиркал карту Севера цветным карандашом.

Может, из-за этого тулупа-вездехода Ваня и пользовался в нашей округе таким влиянием? Мчаться с ним в город, отлетая на лихих поворотах то к одному борту, то к другому, было приятно. Гаишники отдавали честь. Впрочем, самого тулупа давно не видел никто.

Батя

И тут я увидал, что с песчаной горы, с верхнего конца переулка, спускается, озабоченно морщась, мой отец. Впрочем, то, что он морщится, вовсе не означает, что он озабочен чем-то реальным, — вероятней всего, его досада расположена где-то очень высоко! Если принудить его вдруг озаботиться чем-то конкретным — квартира, счета, хлопоты, — вот тут он сморщится по-настоящему: «Да ни ч-черта я в этом не понимаю! Ведь ты вроде взялся? Так доводи до конца!» Ну да. Я взялся. А что мне оставалось делать? Не ему же поручать? Роль рассеянного, не от мира сего профессора поистине замечательна. Вон какое сияние от могучего лысого черепа над густыми бровями! Я бы тоже хотел парить, видя только глобальные вещи! Чем глобальные приятны — что абсолютно не зависят от тебя: озабоченность носит чисто теоретический характер. Но мне, увы, не достичь глобалки: в дерьме увяз!

— Ну, что новенького? — Я вышел к нему.

— А?! — Он заполошно откинул голову, выкатил глаза. С больших, видимо, высот я сбросил его на землю. — А... это ты, — почему-то недовольно проговорил он.

Да, я. Что здесь такого странного?

— Ну... был на кладбище? — спросил я.

— На кладбище? — Он изумленно задумался. — А... да!

Я посмотрел на него. Дальнейшие расспросы были бессмысленны — никакими другими, более мелкими делами он, естественно, не занимался!.. Не захотел? Забыл? Чаще всего для него это было одно и то же. Забыл, потому что не захотел. Молодец!

Оча, сын гор, уже полгода не плативший за аренду батиной квартиры, завис, естественно, на мне... Убить дочуркину собаку (у попа была собака), выселить гордого сына гор — все эти мелочи, естественно, на мне... Ну а на ком же? Батя, естественно, «забыл»! Я, собственно, так и думал — просто подошел удостовериться. Ну, все! Кивнув бате — мол, все ясно, — я вернулся за калитку к моим друзьям.

Ненадежный оплот

Им-то и предстоит делить со мной бремя ответственности, хотя они вряд ли сейчас догадываются об этом. И лучше, чтобы они как можно больше об этом не догадывались.

— Ну... за аскетизм! — бодро проговорил я, разливая по стопкам.

Кто тут у нас специалист по дружбе народов? Судя по некоторым насмешливым их переглядываниям мимо меня, они имеют какой-то свой тайный план. И было глупо, если бы я не имел своего тайного плана в отношении их. И я его имел.

Кузя, освобожденный из узилища во многом благодаря усилиям прогрессивной общественности Запада, собирался и дальше, в знак благодарности, с Западом дружить. Но почему-то Запад, освободив Кузю, стал вдруг к нему охладевать — правда, не резко, но постепенно... Может, охлаждение произошло из-за «каменщика и садовника»? А может, и нет. Может, эта история с каменщиком и садовником потрясла только мой мозг? Но зато потрясла и умственно, и, как ни странно, физически.

Не могу удержаться и не рассказать об этом — душа болит!.. И голова.