Чернильный ангел

Через неделю, правда, я снова приехал к Кузе: все же жаль было мне его горячности, его азарта! Не пропадать же им втуне — и я приехал. Солдатики были на месте, но со мной не поздоровались. Видимо, на что-то обижались. Кузя в тот день был с ними строг — наверно, строго пожурил их перед этим за некорректность их методов. Со мной, однако, он тоже был строг. В этот день происходило что-то вроде зачета: что же слушатели усвоили из Кузиных лекций в плане эгофутуризма и панкретинизма? И надо же, усвоили кое-что — сбивчиво, путаясь в терминах или выговаривая их сокращенно, но все-таки говорили! Я, надо признать, оказался отстающим, не в силах до конца выговорить ни одного модного термина.

В разгар наших бдений резко распахнулась тяжелая кожано-ватная дверь, и в проеме возник Зиновий, старый хозяин, в роскошной шубе, купленной, видимо, в Бордо. Некоторое время он озирал неприглядную картину, что-то задумчиво напевая, побубнивая в роскошные усы... Взгляд его становился то насмешливым, веселым, то задумчивым... Да, картина в комнате, уставленной по всем стенам книгами, не была особенно привлекательной — темнота, лишь круг света низкой лампы, катятся седые валы табачного дыма, кругом воняют окурки и бутылки, а главное, масса расконсервированных банок помидоров и огурцов. Я бы на месте хозяина вспылил — но Зиновий был и дальновиднее, и умнее. Сначала он, естественно, разозлился, но потом все взял под контроль разума, сообразил, что он сам — да и его сын тоже — с этого стихийного бедствия могут получить.

— Здорово, братцы новобранцы! — лихо рявкнул Зиновий (старый вояка!).

Все облегченно «расковались», встали, пошли представляться ему — меня-то он, надеюсь, узнал? Зиновий правильно понял, что раз у него самого тысячи учеников (от марксизма через философию к филологии), то и его сыну тоже нужны ученики!.. А что курят и пьют... дело молодое! Хорошо, хоть без баб... Или это плохо?

Зиновий и себе набуровил стопарик и, чокнувшись со всеми, лихо выпил.

— С возвращением вас! — сориентировавшись в боевой обстановке, загомонили солдатики.

Как всегда, решение Зиновия было мгновенным и безошибочным — и сына приподнял в его собственных (в смысле — сына) глазах, да и для себя кое-что удумал... как он про это-то успел сообразить?

Но все сбылось, как он, видимо, и планировал. Отслужив срочную, смышленые солдатики решили не возвращаться на свою малую и нищую родину, а остались, как и раньше, «при штабе» — но теперь уже при Кузином «штабе», как бы продолжая заслушиваться Кузиными высокопарными речами и создавая как бы иллюзию «новой литературной школы». И Кузя, что интересно, стал все более ощущать себя — при столь немногочисленной аудитории — полноценным профессором, начал важничать, походка его стала медленной, речь отрывистой и многозначительной... готовый академик — осталось только его «увенчать»! Я же к тому времени, наоборот, разболтался и обнаглел, к тому же выпустил первую свою книгу, поимевшую успех. В общем, переваривать дальше Кузину тухлятину я не мог и своими насмешками довел его до того, что он отлучил меня от «штаба». Знал бы я тогда, в легкомысленной и веселой молодости, как это «чревато», что именно Кузя, так и не написавший в своей жизни ни строчки, будет поставлен «у руля» и, что самое обидное, — «у рубля»: на распределении и раздаче всяких премий, поощрений и наград. Кем? За что? Для меня это до сих пор — трагическая загадка. Впрочем, и раньше секретарь ЦК по идеологии, распределявший литературные премии, тоже не был мастером слова — но в его симпатиях и антипатиях все же прослеживалась логика. Кузя был гораздо более всемогущ и делал абсолютно все, что шло ему в голову.

Вскоре после освобождения России от гнета до меня дошел слух, что Кузя по поручению одной немецкой кафедры славистики готовит там конференцию «Современная литература Петербурга» — то есть, видимо, литература, выжившая вопреки. Так это же я и есть! Ни разу не употребив аббревиатуру КПСС, сумел при ней выпустить целых три книги, любимых интеллигенцией. Что же мне Кузя не сказал про конференцию-то? Кого, как не меня, он должен иметь в виду? Ведь первые свои рассказы я напечатал буквально на его машинке, точней, на машинке Зиновия, который мужественно делал вид, что ничего не замечает. Так что же Кузя молчит? Готовит сюрприз, собака? Я не оценил еще тогда суровый нрав Кузи — отступников он карает безжалостно. Но я-то считал, что, несмотря на научные расхождения, чувство какой-то объективности он сохраняет. Как же — Кузя, друг!.. Это мое тупое добродушие не раз уже подводило меня... Но, вмазавшись в очередной раз улыбающейся харей в бетонную стену, наутро почему-то снова просыпался с улыбкой: как же... дружба! принципы! добро! Все продолжая восхищаться лукавством Кузи, скрывающим «сюрприз» от меня буквально до последнего момента, я ехал к нему в гости с целью добродушно его разоблачить: мол, хватит, Кузя, валять дурака, пора ведь уже и оформляться начать — так ведь ты на конференции без писателя окажешься!