Черно-белое кино

Три двадцать в кассу, господа!

Мой друг и учитель жизни Леонид Михайлович Гуревич в 66-м наткнулся в “Новом мире” на стихи Татьяны Бек, восхитился, написал ей письмо, получил ответ: “…Вы думаете, мне многие пишут. В основном – это солдаты, которые хотят познакомиться с девушкой, или сумасшедшие, которые пишут, потому что они сумасшедшие. Вы – почти единственный “несолдат” и “несумасшедший”. Все мои стихи мне не нравятся, одни больше, другие меньше…

А мне не пишется, не пишется,

Как ни стараться, как ни пыжиться,

Как пот со лба ни утирать…

Орехов нет в моем орешнике,

Весь день молчат мои скворешники,

Белым-бела моя тетрадь”.

– Ишь ты! Не пишется ей! В шестнадцать-то лет! Что ж дальше-то будет?.. – Гуревич почесал лысину, крапленную черными точками – результат некачественной покраски редких волос, и, неодобрительно взглянув на меня, добавил мечтательно: – Вот бы с кем тебе, дураку, познакомиться.

Наставника я ослушаться не мог и через десять лет познакомился с Таней. В то время я числился в Литинституте, валял дурака, для отмазки стерег палаты боярина Ртищева по-над Москвой-рекой на Ленинских горах – НИИ метрологии. Благодатное время! Лето. “Воробьевы горы, грудь под рукомойник!..” Таня приплывала ко мне на последнем трамвайчике, до темноты мы вели себя хорошо, потом разводили неприметный костерок, раскидывали скатерть-самобранку… Таня читала стихи, я балдел, давили песняка на два голоса, купались… Все на свете было прекрасно, смешно и неопасно, застой не мешал. Однажды на огонек наехала милиция и в мегафон приказала выйти из воды. Я подал Тане руку, но вовремя спохватился:

– Отвернитесь, пожалуйста, товарищи милиционеры…

– Та-ак… Костер, алкоголь, обнажения… – устало сказал пожилой мент. – В отделение надо.

– Тем более – акты… – вякнул второй, прыщавый подпасок.

– Сексов не было, – твердо сказал я.

Таня достала членский билет Союза писателей СССР, красный, с гербом.

– По-эт, – прочел старший по складам, высвечивая содержимое билета фонариком.

– Подтверди, – шепнул я.

Таня Бек.

Таня всегда читала легко, без уговоров, свежим девчачьим голосом. Вот и сейчас, выжимая мокрые волосы, она громко и звонко запустила стихи по спокойной реке на ту сторону, где корячился низкорослый стадион, похожий на черепаху:

Пожелтел и насупился мир.

У деревьев осенняя стать.

Юность я износила до дыр,

Но привыкла – и жалко снимать.

Я потуже платок завяжу,

Оглянусь и подумаю,

что

Хоть немного еще похожу

В этом стареньком тесном пальто.

– Зачем вы так? – смутился пожилой мент. – Вы ж еще молодая, в самом, можно сказать, прыску.

И власть отступилась, даже не попросив денег.

Учился я на заочном. Сложные предметы за меня сдавал мой товарищ Славка Данов, профессорский сын, тоже с бородой, правда, рыжей. Перед сдачей очередного экзамена мы переклеивали фото в зачетке. Смысла в учебе не было – решил бросить. Мама пришла в ярость: “За больным ходить буду, за слабоумным, а с малохольным, извини, общаться не могу”. Главный авторитет Гуревич заявил, что я слабак, стало быть, трус и ему жалко пятнадцати лет, которые извел на меня.

Мне хотелось похвалиться Таней – я повез ее к Агнессе Львовне Элкониной, бывшей теще. Привел до кучи и Гуревича. Как закоперщика. Дверь была не заперта, только звякнул колокольчик. Агнесса лежала на тахте в китайском шелковом халате, обливная, загорелая – красавица. Ей нездоровилось.

– Дверку всегда не замыкаем? – поинтересовался Гуревич.

– Да кому я нужна, больная.

Потом Таня читала:

И шли и пели, и топили печь,

И кровь пускали, и детей растили,

И засоряли сорняками речь,

И ставили табличку на могиле,

………………………………………………

И падали, и знали наперед,

Переполняясь ужасом и светом,

Что если кто устанет и умрет,

То шествие не кончится на этом.