Читаем Черно-белое кино полностью

Наконец Лёля изрослась. Одно страдание долой! А с картавостью можно жить, если не болтать. Начались походы. Девочки несли в рюкзаках продукты, а физрук с ребятами – портвейн. У костра под гитару на английском пел битлов Юра Милославский, Князь, единственный на всю школу легальный бородач: разрешение на бороду – для прикрытия прыщей – ему дал директор за взрослый ум. Мальчики ловили рыбу, физрук учил их играть вместо хулиганской “сики” в степенный покер. Портвейн Лёле не понравился, но понравилась свобода, которую он приносил. Князь убеждал Лёлю, что на свете не может быть справедливости: один больной, другой здоровый, один умный, другой дурак. Заявил, что скоро свалит в Америку: в этом коммунячьем болоте клёво не будет.

Нюра кончила школу на год раньше Лёли и ждала ее, хотя учительница литературы настаивала не тратить зря время – идти в Текстильный на дизайнера.

Отец устроил Нюру в лабораторию Мосэнерго “электромонтером 4-го разряда”. Пока в пузатой колбе варилась смесь трансформаторного масла с водой, она читала. Потом забытая колба начинала плеваться раскаленной бурдой. Подойти к плитке – выключить – было невозможно. От варева Нюру отстранили. Но она будто искала себе погибель и почти нашла: дотронулась до рубильника не там, где надо. Ее не убило – отбросило к стене. Из уважения к отцу ее не выгнали, кроме того, она по-женски нравилась завлабу – короткостриженая, под Лёлю, в черном самовязаном свитере – похожая на Гамлета.

На славянское отделение филфака сестры не добрали балла, их взяли на русское, вечернее. А днем на почте они паковали корреспонденцию – на полставки. Работу делали за час, потом маялись.

– Ой, девки, сколько наклали! – восхищалась начальница. – Вам бы на сдельщину.

Они впервые всерьез пошли по магазинам, до этого их обшивала-обвязывала Ида. И тут выявился скрытый талант Нюры. Она не копалась в вещах – даже в пустых советских магазинах безошибочно находила то, что нужно, как будто заранее все отложила. Различие сестер нарастало. Лёле хотелось быть проще, подстроиться, нравиться: родителям, подругам, начальству… А Нюра перла вперед без оглядки, подталкиваемая своенравием. Лёле хотелось выжить, а Нюре – жить. Но, на их печаль, у обеих были атрофированы зависть и честолюбие. Да плюс – лень вездесущая, постыдная, с которой неуклонно боролась Ида: “Ленивый – пропащий”. Но в общем-то сестер губила не лень – созерцательность.

Первые курсы были тяжелые: латынь, старославянский, километровые списки по литературе… Кроме того, треть усилий тратилась вхолостую: история КПСС, политэкономия, диамат… Сестры не умели и боялись пользоваться шпаргалками и долбили все подряд добросовестно.

На четвертом курсе у них от учебы закипели мозги, казалось, шевелятся волосы. Ушлые однокурсницы сбросили скорость и кинулись, как потерпевшие, замуж и рожать – беременность упрощала учебу. И – креститься, чтоб хоть как-то насолить советской власти. Отличница Инка от страха одиночества тоже сдуру, второпях, вышла замуж и родила.

Ида мечтала, чтобы дочки обратились в ее лютеранскую веру и родили маленьких детей, можно даже без мужа, можно даже негритенка. Сестры же не хотели ни замуж, ни детей – хотели любви. Но на филфаке все ребята были недоделанные, малохольные… Сестры малодушно прикидывали, не бросить ли университет?

Помогла сокурсница. Она уже работала в издательстве “Советский писатель” и замолвила за них слово. Сестер пригласил на переговоры Гарольд Регистан, завредакцией, сын знаменитого Эль-Регистана, сочинившего гимн страны, и сам автор популярных песен: “Я встретил девушку, полумесяцем бровь… ” и “Голубые города”, которые иногда снятся людям.

В условленный час они поднялись на десятый этаж знаменитого дома Нирнзее в Гнездниковском переулке, который занимало издательство. Роскошный легкокрылый Гарольд обставил встречу театрально: подвел к огромному до пола окну со старинными бронзовыми шпингалетами, распахнул как дверь… Под ноги стелилась плоская крыша, уходящая в небо… По крыше расхаживали жирные нахальные сизари вперемежку с залетными расфуфыренными красавцами – дутышами, турманами. Голуби щекотно задевали голые ноги. Внизу была сказочная панорама: Кремль, бульвары, монастырь…

На смотрины к директору издательства Гарольд велел одеться неброско и не краситься, но сестры решили по-своему.

– Кончаете филфак? Замечательно, – сказал директор Лесючевский, пожилой, лысый, с брежневскими бровями, в потертом черном костюме. – Близнецы? Прекрасно.

– Мы двойняшки, – с нажимом уточнила Лёля. Лесючевский поколотил короткими пальцами по столу, ткнул селектор: “Местком ко мне” – и сказал вошедшему настороженному мужчине:

– У нас одно место. Нужно два.

– Мест н-нет, – заикаясь, пробормотал “местком”.

– Найдите. Нельзя разлучать.

Нюру определили секретарем в редакцию поэзии народов СССР к Гарольду, а Лёлю – в экспедицию на антресолях, где она в паре с уходящей, но еще не ушедшей в декрет сотрудницей штамповала конверты.

Внизу, под антресолями, курили художники, оформители книг. Лестница была крутая, и Лёля, взбираясь наверх, прижимала юбку.

В издательство приходили живые классики: Катаев, Леонов, Симонов… И неизвестные, но легендарные: “сиделец” Юрий Домбровский, перед которым все благоговели, всклокоченный, с насморочным носом, никогда не снимавший пальто, синеглазый поэт-фронтовик Исаак Борисов в свитере с высоким воротом, игнорирующий свою пронзительную красоту.

Однажды в издательство забрел мосластый бесноватый Глазков. Он влез к Лёле на антресоли: “Дай самописку. Как зовут?” И, стоя, не задумываясь, написал ей акростих:

Перейти на страницу:

Похожие книги