Черно-белое кино

У милиции толпился народ. Лёля достала красное удостоверение “Советский писатель”, на всякий случай сказала Нюре:

– Со мной не ходи. Жди здесь.

В коридоре милиции лицом к стене стояли мужики с поднятыми руками. Стояли давно, привычно, молча. У кабинета следователя скучились плохо одетые тетки.

Лёля постучала, вошла.

– Выйдете, – не поднимая головы от письменного стола, сказал человек в тесной милицейской форме.

Лёля протянула удостоверение.

– У вас мой племянник. Бгодовский.

– А-а… Москва-а… – проворчал следовать. – Вы знаете, что он человека из окна выкинул? Зубы выбил…

– Человек избил его мать, – с нажимом сказала Лёля и добавила, усиливая картину: – Она в геанимации. А ее отец отсидел невинно двадцать лет. Ему сегодня восемьдесят…

Следователь продолжал писать с наклоном в другую сторону; морщась, открыл удостоверение…

– Старший редактор… Журналист, что ли?..

Привели “племянника”, худющего смурного парня с разбитыми в кровь костяшками пальцев.

– Тетка твоя приехала, – сквозь зубы процедил следователь. – Из Москвы. Скажи, спасибо.

– Зачем вы пришли, тетя Лёля? Я вас не просил.

– Поговори мне! – рявкнул следователь.

На улице к племяннику кинулись друганы, возбужденные его геройством.

– Это они всё, – кивнул он на Лёлю с Нюрой виновато, стесняясь быстрого освобождения.

– Сейчас сдадим тебя дедушке, а дальше делай, что хочешь, – твердо сказала Нюра.

– Как вы сюда только доехали? – зло усмехнулся племянник. – Это вам просто повезло – штабной вагон. Запросто могли в тайге выкинуть. Никто бы не нашел. Да и искать бы не стали…

Последний разговор с Янеком не получился. Он затянул было волыну про жуликов и негодяев, потом резко оборвал себя:

– Я сам во всем виноват, ничего не смог. Оставляю жену и детей нищими. В этой дыре… Даже Солженицына не прочитал – боялся.

Сестры вдруг поняли, что смертельно хотят домой. Обратная дорога была бесконечная, тягучая… Что-то там, у чертовых Синих гор, случилось с сестрами. Как будто никакого прошлого у них не было, было лишь вступление к жизни, черновик. И что теперь им нужно все начинать снова…

На подъезде к Москве по вагону начали шастать вороватые картежники, вломились и к сестрам, понуждая играть.

– Вон отсюда, – вяло сказала Нюра, не отрываясь от чтения. – Достали.

Весной сестры вышли замуж.

Но это уже – со-овсем другая песня.

Иногда их тянет в Варшаву, как в молодость. Они даже собираются, но потом не едут. Варшава опустела. Сэвер на Розовой аллее – Аллее Руж – уже не живет, он давно умер. Как он там говаривал, издеваясь над племянницами: “Это вы живете в метрополии, а Варшава – маленький губернский город”.

Толмач

Моя мать, Калякина-Каледина Тамара Георгиевна, до распада Союза переводила туркменов и азербайджанцев. На перекрестке веков фильм прервался, но маму по инерции чтили, и на ее юбилей из Ашхабада пришла красная правительственная телеграмма: “Уважаемая Тамара Георгиевна, Леночка Георгиевна, Сережа Георгиевич и Калякин Георгиевич! Мир вам и благословение Всевышнего!..” “Леночка Георгиевна” и “Сережа Георгиевич” – безусловно, мы с сестрой, хотя мы в то же время и “Евгеньевичи”, ну а “Калякин Георгиевич” – стало быть, мамин второй муж Иванов Аркадий Дмитриевич, умерший двадцать лет назад.