Черно-белый танец

А в тот вечер возле авиакасс, у Черкасского переулка, они с Арсением наткнулись на пост. Тротуар был перегорожен железными барьерчиками. Возле загородок мерзли два милиционера в валенках с галошами и офицерик внутренних войск в щегольских сапожках.

– Куда следуете, молодые люди? – помнится, весело, совсем не в соответствии с моментом, спросил один из румяных милиционеров.

– Домой идем, – так же весело, в тон, ответил Сенька.

– Куда домой?

– На Бронную.

– Ну идите, – махнул рукой милиционерик. Даже паспортов с пропиской не попросил предъявить.

Они миновали барьер и прошли еще метров двести – до подземного перехода у «Детского мира». Движение по проспекту Маркса было напрочь перекрыто. Проезжую часть заметало снежком. Железные барьерчики перегораживали тротуар и тянулись во всю ширину проспекта. В самой середине служивые, впрочем, оставили дыру – там как раз притормозила черная «Волга» с номером МОС. Гаишник, не проверяя документов, махнул ей палочкой: «Проезжай», – и «волжанка» понеслась вниз, к Большому театру. По белому снегу за ней тянулся черный след.

Внизу, за «Метрополем», у Большого театра, тоже виднелись выставленные во всю ширину проспекта барьеры. Там «Волгу» все-таки остановили, у водителя стали проверять документы.

Вполнакала светили желтые фонари – и ни души вокруг, ни единого прохожего. Лишь сияет почти всеми окнами ярко-желтый куб КГБ, да милиционеры и штатские прохаживаются вдоль барьерчиков…

– Засуетились, слуги народные, – пробормотал Арсений.

– Сенька, прекрати! – осадила его Настя.

– Ничего! Почуют теперь, почем фунт лиха! – проговорил Сеня еще тише.

…У «Детского мира» их через барьерчик не пропустили, хотя Настя, честь по чести, предъявила милиционеру паспорт с пропиской на Большой Бронной.

– Вы, ребята, здесь все равно не пройдете, – сказал чин в тулупе. – Обойдите по Кузнецкому, а потом по Петровке и по бульварам. Там не перекрыто. А лучше бы в метро сели, быстрее будет…

– Ладно, – ангельским голосом молвил Сеня. – Мы так и сделаем.

А потом вдруг двинулся быстрыми шагами вдоль барьерчика, вышел на проезжую часть. Дошел до середины. Милиционеры и один штатский с ленивым любопытством наблюдали за ним, но не останавливали.

Арсений остановился у дыры для проезда машин. Внимательно посмотрел вниз, в перспективу пустынного проспекта. Поднес к глазу руку, словно бы в видоискатель кинокамеры поглядел. Не спеша развернулся, не отрывая руки от лица. Посмотрел вверх, на железный памятник железному Феликсу и бессонное здание КГБ. Затем вернулся на тротуар, к Насте.

– Гражданин, не надо нарушать, – вяло сказал милиционер.

– Пошли! – Настя схватила Сеню под руку и повлекла к подземному переходу. – Ты чего? Хочешь, чтоб нас загребли?! Провинциал несчастный! Первый день в Москве, что ли?!

– Эх, Настька! – вздохнул тогда, помнится, Сеня (давая, впрочем, ей увлечь себя). – Да понимаешь ли ты, что сейчас происходит? Запомни, запомни этот день! Ты хоть врубаешься? Ведь сейчас – сегодня, завтра – заканчивается одна эпоха. Одна эра. И начинается совсем другая.

– Ох, какой же ты… – вздохнула тогда Настя.

– Какой?

– Фантазер. Философ. Умник, – произнесла она вслух. А про себя, помнится, подумала: «Какая там эпоха!.. Да разве это важно!.. Чушь какая: «Эпоха!..» Вот эти снежинки в темном воздухе – вот что важно. И твои, Сенька, длинные ресницы. И то, что ты держишь меня за руку, а ладонь у тебя крепкая и сильная…»

Они тогда перешли по абсолютно пустому подземному переходу к «Детскому миру».

Настя снова взяла его под руку. Круглые часы – «бочонок» – на столбе у перехода показывали двадцать минут десятого.

Тянулся, подходил к концу воскресный день – четырнадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

На завтра были назначены похороны Брежнева…

– …Мама! – возмущенно дернул ее за локоть – нет, не Арсений! – а Николенька.

Она очнулась от своих воспоминаний.

– Мама! Ну куда ты опять улетела! – гневно выговорил ей сын. – Я же тебя просил рассказывать. Вслух! А ты вспоминаешь. Про себя! Это разные вещи, чтоб ты знала!

Господи, улыбнулась она. Откуда у него такая снисходительность по отношению к матери! И этот важный тон… Выговаривает мне. «Это разные вещи, чтоб ты знала…»

– Но, Николенька, – она попыталась, слабо улыбаясь, защититься, – я же не могу рассказать тебе, если сначала сама об этом не вспомню!

– Вот и вспоминай – вслух, – упрямо проговорил сын.

– Да слишком много всего происходило в моей жизни, – попыталась она отбиться от подростка. – Надо же мне как-то эти воспоминания рассортировать. Упорядочить.

– Не надо ничего порядочить! – почти выкрикнул он. – Ты что, сама себе цензором будешь, что ли? Передо мной станешь базар фильтровать?

– Хорошо-хорошо, – поспешила она успокоить Николеньку. – Я все тебе расскажу. Все подряд. И без всякой самоцензуры.