Черно-бурая лиса

— Не люблю, когда мне не верят. — Я посмотрел в шалаш: Пашка всё ещё спал.

— Кто там? — строго повела бровями Маринка.

— Пашка. На него дома все шишки валятся. Вот и спит в шалаше.

— Забыла… Я ему говорила, что ты здесь… А он ел?

— Чего ты всё «ел… ел… ел»! — разозлился я. — Противно даже. Всё для выставки, что ли, в конце концов?

— Дурак ты! Думаешь, мне не хочется?.. Конечно, для выставки… Только немного. Мы же с девчонками сюрприз вам на зиму придумали. Наварим варенья — и на переменке с чаем. И помалкивай!

Я облизнулся.

— Ладно. Буди его, и уходите. Я прополкой займусь. Сейчас Наташа и Ветка придут.

Мы подошли к шалашу. Пашка вздрогнул и вскочил, потирая затылок.

— Здравствуйте, — сказала Маринка.

— Привет. Ну и сон! — ужаснулся Пашка. — Я иду по степи… Кругом снег, а на меня кедровые шишки валятся и засыпают с ног до головы. Как в жизни. Пойду расчёт брать!

— Брось!.. — сказал я, вспомнив свою вчерашнюю мысль. — Иди на работу… Не ты же её… это самое…

— Докажи теперь! — уныло сказал Пашка. — Плевал я. Пока!

— Вы не имеете права не верить самому себе… — заметила Маринка.

— Это же мы… её свистнули! — весело объявил я.

Пашка в первый момент после моих слов растерянно улыбнулся от радости, что это не он «свистнул» и, значит, всё будет в порядке. Маринка брезгливо отступила в сторону.

Вдруг Пашка схватил меня за грудки, затряс и заорал:

— Говори!.. Говори! Кто унёс лису?.. Убью! Кто — мы?

Я перепугался уже всерьёз, но, чтобы убедить Пашку, решил врать до конца.

— Он… этот… подошёл и говорит: «Я приёмник тебе дам карманный… на транзисторах».

— Кто — этот? — не переставал трясти меня Пашка.

— Может, и сюда он лазил? — загорелась Маринка.

— Сюда другой… — нарочно как бы проговорился я, но она не обратила внимания. А мне хотелось рассказать про Гарика.

— Говори, кто «этот»? — требовал Пашка. — Быстрей! Я на работу опоздаю!

— Парень один… — пробурчал я. — Пусти.

— Ну!.. — Пашка отпустил меня.

— Я отвлёк Ксюшу, а он снял лису и ушёл. Вот и всё. Очень просто.

— Я тебе покажу «очень просто»! — прошептал Пашка.

— А приёмник? — спросила Маринка.

— Приёмник? — Я задумался. Раз уж врать, нужно было врать умело, чтобы Пашка не засомневался. — Он сказал, что сегодня отдаст приёмник.

— Где? — допытывался Пашка.

— Под часами. — Я усмехнулся: вот до чего можно завраться! Кажется, что всё так и было на самом деле.

— Под какими? — Маринка быстро достала карандаш и записную книжку.

— Около кино… большие такие часы…

— Во сколько?

Пашка и Маринка по очереди допрашивали меня.

— В пять, — наугад сказал я.

— Какой он из себя? Вот гад!..

— «Какой, какой»!.. Среднего роста, такой красивый… — Я представил уже похитителя чернобурки. — Очень красивый! Как киноартист Жаров.

— Что на нём?

— Брюки, конечно, рубашка, босоножки с ремешками, — я решил пошутить, — чернобурка на плечах.

— Как дал бы сейчас! — замахнулся Пашка. — Что отцу скажешь?

Вот тут я всерьёз задумался…

— Пойду и скажу. Что ж теперь?

— Ты подумай! А? Никак не могу поверить! — Пашка удивлённо разглядывал меня. — Никогда не поверил бы!

Мне было приятно это слушать.

— Я пойду и заявлю в милицию. Тебя ещё можно спасти, — сказала Маринка брезгливо.

— Успокойся! Сам заявлю. Предательница! — Я пришёл в ярость оттого, что она не сомневалась в моём участии в краже и ещё вздумала идти заявлять. — Не думай, не испугался!

Пашка о чём-то зашептался с Маринкой. При этом он снова важно, по-рабочему, как мой отец, обтирал руки ветошью.

Я подумал: «Вот и всё в порядке». И чтобы Маринка и Пашка больше ни о чём не расспрашивали меня и не запугивали, забрал фонарик, пальто и, нарочно ссутулившись, как будто от стыда и позора, пошёл домой.

26

Наш дворник Хабибулин уже поливал двор. На нём был белый, новенький фартук, почему-то новые брюки и туфли и синяя тенниска. Обычно Хабибулин брился очень редко, а сегодня его лицо было чисто выбрито и на подбородке — наверное, из-за пореза — белел квадратик папиросной бумаги. И вообще вид у нашего дворника был гордый и таинственный, какой бывал у него по большим праздникам, когда он вывешивал красные флаги.

Я поздоровался с ним и сказал:

— Давайте пополиваю. Уж очень я люблю поливать двор.

Хабибулин не удивился, что я в пальто и в сапогах, передал мне шланг, сел на лавочку и задумался.

Я поливал асфальт, смыл меловые клеточки «классиков», разных человечков и слова: «Серёжка — дурак. Эпиграмма».

Из подъездов выходили жильцы, здоровались друг с другом и с Хабибулиным и шли на работу.

Некоторые спрашивали у него:

— Как жизнь, Сулейманыч?

— Идёт жизнь… идёт… — отвечал Хабибулин, и я вдруг представил, как через много-много лет я, такой же старый человек, не кончивший школу из-за безграмотности, работаю дворником и поливаю задумчиво двор, а из подъездов выходят мои бывшие одноклассники — уже инженеры, врачи, учителя, — лысые, усатые и бородатые, и, здороваясь со мной, спрашивают:

«Как жизнь, Лексеич?»

И я отвечаю:

«Идёт жизнь… идёт», — а сан думаю про них с завистью: «В люди все вышли… И-эх!.. Интересно работают, с образованием…»