Чернобыль: История ядерной катастрофы

Помочь жителям Народичского района можно было, только предав гласности их отчаянное положение. Газета, в которой работала Ярошинская, заведомо не стала бы публиковать результаты ее расследования, поэтому она вновь решила попытать счастья в центральной московской прессе, где не раз появлялись статьи с критикой региональных партийных властей. Но тема Чернобыля оказалась чересчур деликатной и для столичных газет. «Известия» на этот раз отказались публиковать материал Ярошинской как содержащий государственную тайну. Редакция главной партийной газеты «Правда» сначала полгода тянула время, а потом отвергла ее статью, сославшись на то, что к публикации уже якобы подготовлен материал на ту же тему, написанный другим автором. Ярошинской удалось добиться личной встречи с главным редактором рупора перестройки журнала «Огонек» украинским писателем и поэтом Виталием Коротичем. Но и он, несмотря на многочисленные обещания, расследование публиковать не стал. Не состоялась публикации и в известной своей демократической направленностью «Литературной газете»[453].

Многочисленные отказы объяснялись, по большей части, не вкусами и желаниями главных редакторов, а строгим цензурным запретом на любые публикации о Чернобыле, кроме тех, что прославляли подвиг ликвидаторов. Так, главный редактор популярной газеты «Вечерний Киев» Виталий Карпенко позднее вспоминал, как получил предупреждение по партийной линии только за то, что в мае 1986 года в одном из номеров поместил фотоснимок Киева, где на улицах было мало людей. Допущенный им промах разбирали члены политбюро Компартии Украины, которые обязали Карпенко впредь все без исключения материалы представлять на утверждение лично секретарю киевского горкома партии.

Впоследствии в распоряжении Ярошинской оказались секретные постановления партийных и советских органов, которые засекречивали все, что имело отношение к Чернобылю. КГБ первым, уже в мае 1986 года, наложил гриф секретности на любые сведения, касающиеся Чернобыльской аварии, ее причин и последствий. В июне того же года распоряжением Министерства здравоохранения была засекречена вся информация о лечении граждан на пострадавших территориях и дозах радиации, полученных ликвидаторами. В июле Министерство обороны разослало по военным комиссариатам указание не регистрировать в личных делах офицеров и солдат факт привлечения к работам на Чернобыльской АЭС. Не полагалось указывать в личных делах и полученную военнослужащими дозу радиации, если она не превышала 50 бэр, при том что допустимой нормой считались 5 бэр, а нормой «чернобыльской» – 25 бэр[454].

Ярошинская, казалось, уперлась в стену. Гласность имела свои пределы. Одно дело – обличать коррупцию и недочеты в работе местных органов, помогая тем самым Горбачеву вести наступление на реакционный партийный аппарат, и совсем другое – рассказывать правду о Чернобыльской АЭС, за эксплуатацию которой отвечало центральное союзное правительство. Рассказать правду означало признать вину центральной власти и самого Горбачева в том, что они скрыли от народа истинное положение вещей, а потом еще потратили миллиарды рублей на реабилитацию пораженной территории и ее населения. А у Горбачева просто-напросто не было денег. Экономика страны переживала упадок, долгожданные реформы разрушали советскую экономическую систему и ложились тяжелым бременем на истощенную государственную казну. Ярошинской пришлось ограничиться раздачей экземпляров своей статьи друзьям и знакомым. В эпоху гласности она была вынуждена снова заняться самиздатом – практикой, мастерски освоенной советскими диссидентами: размножать на пишущей машинке и передавать из рук в руки запрещенные тексты[455].

Но все изменилось в одночасье. На XIX конференции КПСС, созванной Горбачевым летом 1988 года – в том числе для того, чтобы одобрить задуманные им первые частично свободные выборы, – украинский писатель Борис Олейник в нарушение табу публично возложил ответственность за Чернобыльскую аварию на центральную власть. В сентябре 1988 года московский журнал «Новый мир» напечатал статью белорусского писателя Алеся Адамовича «„Честное слово, больше не взорвется“, или Мнение неспециалиста». Адамович в ней не только возлагал ответственность за аварию на высокое начальство, но и утверждал, что обширные территории вокруг Чернобыльской АЭС подверглись гораздо более сильному радиоактивному загрязнению и были намного опаснее для жизни, чем это официально признавалось. Он заявил, что власти скрывают правду, чтобы не ставить под удар планы строительства новых атомных электростанций. Адамович назвал ситуацию катастрофической и привел в пример белорусский город Брагин, расположенный в 40 километрах от Чернобыльской АЭС. Он считался настолько опасным для работы врачей, что медицинские бригады работали там сменами, по месяцу, тогда как местные жители, в том числе женщины и дети, оставались в Брагине постоянно[456].