Чернобыль – полынь горькая

Я тоже глажу шёлковую гриву Орлика, смотрю на его смеющийся большой глаз.

– Видишь, он уже тебя признал, – говорит Антон и протягивает Орлику сухарик.

– Вот подрастёшь и сам будешь водить его в ночное.

От радости я наклоняюсь к гриве Орлика и целую.

– А что вы делаете в ночном? – спрашиваю Антона, когда он ссаживает меня с Орлика на землю.

– Разжигаем костёр, рассказываем всякие истории. Я люблю лежать на траве и смотреть в ночное небо, на звёзды – их там миллионы… а тишина такая, что слышен каждый шорох в траве. Иногда и громкий сап какой-нибудь лошади. Это значит, что к ней подкралась ласка.

– И заплетает в её гриве косички, – говорю я.

Антон удивлённо спрашивает:

– А ты от кого узнал про ласку?

– Я слышал как дядя Мурга жаловался дедушке, что на конюшне появилась ласка и заплетает косички в гривах лошадей… А зачем она это делает?

– А никто не знает. Она очень хитрая и шустрая. Люди рассказывают, что она прыгает на спину лошади и слизывает соль с её шеи. Если лошадь послушна её желанию, она окружает её лаской, заплетая косички. Но если лошадь сопротивляется, ласка её мучает и тогда у лошади начинается сап. Она мечется в стойле, бьёт копытами землю.

Сельские мальчишки постарше водили колхозных лошадей всё лето. И никаких сёдел, только уздечки!

Садились прямо на голую спину лошади и с криками, свистом неслись по убранному полю прямо к лугам. Большей радости нельзя было желать.

Возвращались из ночного с утренней росой. Матери выносили им парное молоко в глечиках.

Антон въезжает во двор, где я уже поджидаю Орлика. Я протягиваю Орлику ладонь с корочкой хлеба. Он аккуратно ухватывает её своими мягкими губами.

Я счастлив!

Как мне хочется, чтобы я скорее вырос, чтобы все увидели, как я сажусь на Орлика и со всеми мальчишками по широкой сельской улице мы скачем в ночное. Я даже метку сделал на дверях гвоздиком. Каждый день подхожу и прикладываю палочку к голове, чтобы она касалась метки.

Спрашиваю у дедушки:

– А что нужно делать, чтобы расти быстрее?

Дедушка смотрит на меня и усмехается в усы:

– Ну во первых, ты должен кушать всё, что даёт тебе мать. Ложиться во время спать, утром вставать и умываться. И, конечно, слушаться маму.

Утром я бегу к колодцу, там, в деревянном желобе вода, чистая как слеза. Снимаю рубашку, обливаюсь водой. Ко мне подбегает мать, в её руках большое льняное полотенце. Она вытирает мне грудь, спину.

– Вода же холодная, ты можешь простудиться!

Дни стоят тёплые и я играю с сельскими мальчишками «в войну». Обхватив ногами палку, мы «скачем галопом», изображая конницу Будённого и «польскую кавалерию». Никто из мальчишек кроме меня не хочет быть «польским уланом».

– Твой отец был уланом, и ты будь им, – кричали они мне, размахивая над головами камышовыми палочками-саблями. Я сшибал их палочки-сабли своей, потому что она была толще и длиннее. Следом стаями бежали собаки, заполняя улицу громким лаем вместе с нашими ура-а-а!

– Ну и кто же победил? – спрашивает дедушка, встречая меня у порога нашего дома.

– Польские уланы! И я был уланом, – отвечаю с гордостью, а потом спрашиваю:

– Дедушка, мой отец тоже был польским уланом?

– Был, внучек, только давно – ещё в двадцатые годы. Тогда конница маршала Тухачевского прорвалась к Варшаве и красные хотели захватить Польшу. Вот польские уланы и спасли её. Твои мама с отцом жили во Львове. Там была Польша, – вздыхает дедушка.

– Расскажи мне, как мой отец защищал Польшу от красных? Ну расскажи, дедушка.

– Когда-нибудь, внучек, расскажу. Сейчас не время, – ответил дедушка потирая слезящиеся глаза.

Я долго не мог уснуть. Сквозь окно пробивался тусклый свет, по стенам шевелились тени. Мне они казались польскими уланами. Среди них с саблей в руке мой отец. Он сражался с красными всадниками. Кони у всадников тоже красные. Изо рта во все стороны разлетаются красные искры… Мне страшно, и я кричу.

Ко мне подбегает мать.

Дни и ночи проходят одни за другими. Слагаются в недели, месяцы. В тот год выдался богатый урожай жита. Убирать выезжали всей семьёй, собирались с раннего утра.

– Бронека возьмём с собой или оставим с дедушкой? – спросила Ядвига у отца.

– Как же я буду без помощника, – улыбается отец, берёт меня на руки.

– Будешь помогать, сынок?

– Буду! Ещё как буду! – радуюсь я, прижимаясь к отцу.

На ржаном поле мать усаживает меня на разостланном рядне возле копны, сложенной из снопов. Ставит возле меня кошёлки.

– Тут еда наша. Стереги от птичек, дорогой ты наш помощник.

Мне хорошо видно, как мать ловко взмахивая серпом, подминает густые стебли ржи. Ядвига, сдвинув на лоб запыленную белую косынку, не отстаёт от неё. Отец вместе с Антоном вяжут снопы и укладывают «колодцем» в копу.

Сверху укрывают копу снопом потолще, словно шатром, раздвинув щетинистые нижние стебли.

К вечеру, уставшие и счастливые собираемся домой. Отец рассаживает нас в телеге на пахучее сено покрытое разноцветной дерюжкой. Ядвига и мать держат в руках кошёлки. Меня отец усаживает рядом с собой, на передке телеги. Одной рукой обнимает меня, прижимая к себе, в другую берёт вожжи.