Чернобыль

В тот день я утром приходила, когда мужа увезли… Чесов в девять. Потом прихожу, в приемном покое ко мне подходит какая-то женщина. "Вас вызвали?" - "Нет, - говорю, - сама пришла". - "А что вы здесь делаете? Ваш муж умер". Какая-то сиделка, а сказала так, как будто она первая интересную новость сообщает.

Анатолий Андреевич умер в десять тридцать пять утра. Я переоделась, забежала туда.

"Василий Данилович, он умер? Мне к нему надо!" - "Нельзя". - "Как нельзя? Он же мой муж!" Он говорит: "Я не понимаю, что вы за человек. - Махнул рукой: - Пойдемте". Пошли. Я простыню откинула, трогаю его руки, ноги, говорю: "Толя, ты же не имеешь права, ты же не можешь! Ты же не должен! Ты же столько… энергетика твоя эта дурацкая теряет…" Я уже не ощущала, что мужа теряю, а вот то, что такой человек уходит… это… это меня бесило. Сколько он бы мог сделать…

На поминках Кедров встал и говорит: "Ребята вас просят, чтобы вы вернулись в больницу. Они сразу почувствовали, что что-то случилось, раз вас нет". Я говорю: "Раз просят…" Анатолий Андреевич очень хотел, чтобы я была с ребятами, он говорил: "Жаль ребят, оставайся с ними… ты им нужна". "Хорошо, - говорю, - только три дня мне дайте, пока…" И я вернулась.

Анатолий Андреевич все сознавал. Но никогда об этом не заикнулся, не намекнул даже. Он хотел, чтобы ребята жили. Он сам распорядился своей жизнью - ведь он знал, на что идет. Мне кажется, что в ту минуту он думал о нас обо всех. Он ощущал опасность, всю меру этой опасности.

В той же больнице с ним лежал главный инженер станции Фомин. Я к нему ходила, разговаривала с ним. А потом он на кладбище, когда мужа хоронили, выступал с речью. Сказал, что Анатолий Андреевич наш золотой запас. Что мы все виноваты перед ним. Позже, когда я на станцию приехала, там начали говорить, что Толю на смерть послал Фомин, Фомин его загубил. Я сказала: "Да не говорите ерунды". Но такая легенда уже пошла.

Я проработала в больнице еще более месяца после смерти мужа - до седьмого июля. Заходила к Дятлову, тому, которого обвинили… Он был в очень тяжелом состоянии. Я с ним много разговаривала… Потом, когда меня спрашивали про Дятлова, я сказала, что если бы все повторилось сначала, я бы все равно пошла к нему. Потому что двадцать лет, которые нас связывают,

- разве это так просто выбросишь? А то, что он что-то сделал не так, - он за это понесет наказание. Это не в моей компетенции… судить его. Врачи же всех лечат…

Очень горько было ходить на Митинское кладбище… там поначалу даже цветы с могил убирали. Поставишь - а через два дня цветов нет. Пошли такие разговоры, что чернобыльцы не заслуживают цветов. Дескать, у них даже цветы "грязными" на могилах становятся. Будто бы приказ был такой - убирать цветы. Тогда я пошла к Владимиру Губареву, тому, что "Саркофаг" написал. Рассказала ему об этом. После этого перестали цветы убирать…"

Исполком мертвого города

С заместителем председателя Припятского горисполкома Александром Юрьевичем Эсауловым, Сашей Эсауловым, брызжущим энергией оптимистом, мы несколько раз бывали в Припяти в разные периоды 1986-1987 годов. Беспрерывно в течение полутора лет, минувших со времени аварии, сотрудники Припятского исполкома жили в Зоне, ездили по служебным делам в свой смертельно больной, опустевший город, до сих пор способный убивать тех, кто попытается в нем жить продолжительное время.

…Миновав милицейскую заставу, мы попали в пустую Припять. Стоят в безмолвии 16-ти и 9-этажные дома, а строительные краны застыли над новостройками - кажется, что работы прерваны временно на обеденный перерыв.

Колхозный рынок при въезде в город превращен в кладбище автомобилей, на котором ржавеют сотни машин - им уже не суждено выйти отсюда. В городе нет птиц, - они улетели; не видно кошек и собак. Лишь время от времени по площади промчится бронетранспортер или милицейская патрульная машина да ветер посвистывает в огромных буквах, венчающих здание в центре. Из букв складывается иронично звучащий здесь лозунг: "Хай будет атом робiтником, а не солдатом!"

Площадь перед исполкомом замело белым речным песком - как отмель в каком-то совершенно безлюдном месте. Следы наших атомных башмаков, их грубых рифленых резиновых подошв отпечатались на этом песке, словно попали мы на неведомую заброшенную планету… Мы приехали сюда с А. Эсауловым и главным архитектором Припяти Марией Владимировной Проценко. Ей, вложившей столько сил и таланта в убранство родного города, пришлось потом собственноручно вычерчивать схему ограждения Припяти рядами колючки… Эсаулов и Проценко пошли в здание исполкома - забирать какие-то свои бумаги, я же сел в машину, включил дозиметр, который сразу же засвистел, запел неумолчную песнь радиации, и стал записывать на фоне этого щебета свои впечатления. Было это в первую годовщину аварии.

На клумбе выросли сиротливые желтые гиацинты - Мария Владимировна сорвала их на память об этом дне. В сопровождении милиционеров в серых бушлатах вошли мы в дом номер тринадцать по улице Героев Сталинграда, в котором до аварии жила Проценко с мужем и двумя детьми.