Чернобыльская молитва. Хроника будущего

…В самой зоне… Там даже звуки другие… Заходишь в дом… Ощущение, как от спящей красавицы. Если ещё не разграблено: фотографии, утварь, мебель… Они должны быть где-то здесь рядом, люди. Иногда мы находим их… А они не говорят о Чернобыле, они говорят о том, что их обманули. Их волнует: получат ли они все, что им положено, и не получат ли другие больше? У нашего народа все время чувство, что его обманывают. На всех этапах большого пути. С одной стороны — нигилизм, отрицание, а с другой — фатализм. Властям не верят, учёным и врачам не верят, но и сами ничего не предпринимают. Невинные и безучастные. В самом страдании найден смысл и оправдание, все остальное вроде бы и неважно. Вдоль полей — таблички «Высокая радиация»… Поля пашутся… Тридцать кюри… Пятьдесят… Трактористы сидят в открытых кабинах (десять лет минуло, но до сих пор нет тракторов с герметичными кабинами), дышат радиоактивной пылью… Десять лет прошло! Кто же мы? Живём на заражённой земле, пашем, сеем. Рожаем детей. Каков тогда смысл нашего страдания? Зачем оно? Зачем его столько? Мы об этом сейчас много спорим с моими друзьями. Часто обсуждаем. Потому что зона — это не бэры и кюри, микрорентгены. Это — народ. Наш народ… Чернобыль «помог» нашей, было, погибающей системе… Опять чрезвычайщина… Распределение. Паёк. Как раньше вбивали в мозги «если б не было войны», так сейчас появилась возможность все списывать на Чернобыль. «Если б не было Чернобыля». Сразу глаза с поволокой — скорбим. Дайте! Дайте нам! Чтобы было что делить. Кормушка! Громоотвод!

Чернобыль — уже история. Но это ещё и моя работа… И быт… Я езжу… Вижу… Была патриархальная белорусская деревня. Белорусская хатка. Без туалета и тёплой воды, но с иконой, деревянным колодцем, вышитыми рушниками, постилками. С гостеприимством. Зашли мы в одну такую хату попить воды, а хозяйка достаёт из старого куфра, старого, как она сама, рушник и протягивает мне: «Это тебе на память о моем дворе». Был лес, поле. Сохранялась община и осколки свободы: земля возле дома, усадьба, своя коровка. Из Чернобыля их стали переселять в «Европу» — в европейского типа посёлки. Можно построить дом — лучший, комфортный, но нельзя же построить на новом месте весь этот огромный мир, с которым они были связаны. Пуповиной! Колоссальный удар по психике человека. Разрыв традиций, всей вековой культуры. Когда к этим новым посёлкам подъезжаешь, они, как миражи на горизонте. Раскрашены. Голубые, синие, жёлто-красные. И названия у них — Майский, Солнечный. Европейские коттеджи гораздо более удобные, чем хатки. Это уже готовое будущее. Но в будущее нельзя спустить на парашюте… Людей превратили в эфиопов… Они сидят на земле и ждут, когда прилетит самолёт, прибудет автобус и привезут гуманитарную помощь. Нет, чтобы обрадоваться шансу: я вырвался из пекла, имею дом, чистую землю и должен спасать своих детей, у которых Чернобыль уже в крови, в генах. Ждут чуда… Ходят в церковь. Знаете, о чем просят Бога? О том же — о чуде… Нет, не о том, чтобы он дал им здоровье и силы что-то добиться самим. Привыкли просить… То у заграницы, то у неба…

Живут в этих коттеджах, как в вольерах. Они рушатся, рассыпаются. Живёт там несвободный человек. Обречённый. Он живёт в обиде и в страхе, гвоздя сам не забьёт. Хочет коммунизма. Ждёт… Зоне нужен коммунизм… На всех выборах там голосуют за твёрдую руку, тоскуют по сталинскому порядку, военному. Для них — это синоним справедливости. Там и живут по-военному: милицейские посты, люди в военной форме, пропускная система, пайки. Чиновники, распределяющие гуманитарную помощь. На коробках по-немецки, по-русски написано: «Нельзя обменивать. Нельзя продавать». Сплошь и рядом продаётся. В любом коммерческом киоске…

И снова как игра… Рекламное шоу… Я везу караван с гуманитарной помощью. Чужие люди… Иностранцы… Во имя Христа, во имя ещё чего-то едут к нам. А в лужах, в грязи, в фуфайках и ватниках стоит моё племя… В кирзовых сапогах… «Нам ничего не надо! Все равно разворуют!» — я встречаю в их глазах и такой текст. Но рядом тут же… Желание ухватить коробку, ящик, чего-то заграничного. Уже знаем, где какая бабка живёт… Как в заповеднике… И противное, безумное желание… Обида! Вдруг говорю: «А мы вам сейчас покажем! Найдём такое! Что вы и в Африке не встретите. Нигде в мире такого нет! Двести кюри — триста кюри…» Замечаю, как меняются и сами бабки, некоторые ну просто стали «кинозвезды». У них уже заучены монологи, и слеза пробивает в тех местах, где нужно. Когда приезжали первые иностранцы, они молчали, только плакали. Сейчас уже научились говорить. Может, детям жвачка, коробка одёжек лишняя перепадёт… Может… И это рядом с глубокой философией, с тем, что у них здесь свои отношения со смертью, со временем. И не покидают они своих хат, родных погостов не из-за немецкого шоколада… Жвачек…

Возвращаемся… Я показываю: «Какая красивая земля!» Солнце опустилось низко-низко. Осветило лес, поле. Нам на прощание. «Да, — отвечает кто-то из немецкой группы, говорящий по-русски, — красивая, но отравленная». У него в руках — дозиметр.