Черное дерево

– Терпение и только терпение, – успокаивал его «хорек». – Каждый день, что они отдыхают здесь, ты наверстаешь там, в пустыне. И что значат деньги?! Тощий и слабый раб никогда не выдержит переход через пустыню, – он многозначительно замолчал и оскалился, обнажив передние желтые зубы. – А кто будет платить за покойников? Мертвые никому не нужны, – заключил он.

После того, как согнали вниз всех заключенных: мужчин в одну комнату, женщин в другую, вернулись в кирпичный дом, где грязная и в лохмотьях женщина уже закончила приготовления к обеду: вареное козлиное мясо с просо и густой, сладкий чай. Ели молча, а потом принялись обсуждать детали сделки.

– Три доллара за каждый килограмм, – выставил свою цену Зеда–эль–Кебир, но Сулейман сразу же опустил до двух, после чего оба начали энергично торговаться – ритуал обязательный, но и одновременно ненужный, поскольку оба заранее знали, что сговорятся на двух с половиной за килограмм.

Придя к соглашению, пожали друг другу руки, как делают это туареги, обхватив своими пальцами запястье другого.

– Завтра всех выведем наверх и взвесим, – объяснил Зеда–эль–Кебир, – и в последний день, перед тем как уйдешь, их опять взвесим.

– Я дам тебе четыре доллара за каждый килограмм, что наберет девчонка–ашанти, – неожиданно предложил Сулейман. – Но ты должен будешь готовить для нее отдельно… Эта девка стоит больших денег.

– Я это уже понял, – сказал «хорек». – Самая красивая негритянка, когда–либо бывавшая в моем доме… Сколько ты хочешь получить за нее?

– Десять тысяч, – с недовольным видом ответил Сулейман. – И хочу предупредить тебя, если ты или кто–то из твоих людей осмелятся прикоснуться к ней – перережу тебе глотку, сожгу твой дом, а все твое семейство уведу с собой. Ясно?

– Одно из моих священных правил – весь товар, переданный мне – священен. Двенадцать лет я уже занимаюсь этим, обслужил множество караванов и никогда никто не жаловался…

– И что, за эти двенадцать лет ни разу тебя не заподозрили?

– Никогда не позволяю, чтобы пленные выходили и входили в мой дом при свете дня… Таким образом не только удается избежать чужих нескромных глаз, но и никто из них не сможет опознать мой дом, если им посчастливится убежать. Для всех я лишь Зеда – бедный крестьянин, время от времени подрабатывающий торговлей шкурами, тканями и слоновой костью.

– А «Группа»?

– Они далеко, на севере. Предпочитают патрулировать пустыню. Когда приезжают сюда, я принимаю их со всем почтением и нежностью, а затем отправляю по следу какого–нибудь каравана, показавшегося мне «подозрительным», но который, к несчастью, ничего плохого не везет с собой.

Сулейман улыбнулся, прислонился к стене и с наслаждением затянулся из своей длинной трубки. Взглядом обвел комнату и удовлетворенно закачал головой:

– Хорошо здесь у тебя. Мои ноги уже не те, что были в молодости, и мне нужен, как никому другому, отдых.

Прошли два «беллаха», они несли большие котлы и поставили их пред люком в подвал. Суданец понюхал содержимое, и вид у него остался довольный. Он опять облокотился о стену и задремал, не выпуская изо рта мундштук свой трубки.

Зеда–эль–Кебир и «беллахи» спустились по крутым ступеням вниз, один котел был поставлен в центре комнаты, где сидели мужчины, другой – где размещались женщины.

Не было ни тарелок, ни ложек, заключенные должны были есть руками, опуская ладони, сложенные «лодочкой» в теплую и липкую массу.

Зеда хрипло сказал что–то и женщина, готовившая хозяйский обед, принесла деревянную миску и поставила ее перед Надией.

– Завтра принесу еду получше, – пообещал он. – Твой хозяин заботится о тебе…

Она промолчала. Ей очень хотелось отказаться, но понимала, что день ото дня слабела, теряла силы – ее желудок отказывался принимать эту еду, вполне приемлемую для остальных – простых крестьян. Большинство из ее товарищей по несчастью могли питаться чем придется, что попадется по пути: корнями, дикими плодами, ящерицами, полевыми крысами, но как Надия не старалась, ее желудок отказывался принимать подобные «деликатесы» и ее либо рвало, либо начинали мучить приступы диареи, превращавшие переходы в сущий кошмар.

И хотя она брела по саванне скованная одной цепью с другими рабами, но, все же, не могла забыть, что была рабыня, обучавшаяся когда–то во Франции, ужинавшая в «Максиме» и «Тур д’Арже». И как бы она не желала этого, но у нее не получалось полностью ощутить солидарность с остальными заключенными, во всяком случае в том, что относилось к еде, с этой горсткой забитых, почти диких людей, чья диета до похищения преимущественно состояла из маиса, маниоки и диких фруктов.