Черное и черное

— Странно. Я тоже не задавался раньше таким вопросом. Но, и мне он сейчас кажется очень красивым.

— А ты?

— Что я?

— Ты кажешься себе красивым?

— Я не был в этом уверен. Но, если ты считаешь меня красивым, то мне незачем в этом сомневаться. Ты ведь обещала мне никогда не лгать.

— Ты хотел бы быть еще красивее?

— Возможно. Но, я не знаю как.

Эрта, пристально разглядывая его отражение, убежденно заявила:

— Знаешь, я думаю тебе не нужно быть еще красивее. Если ты будешь еще красивее, ты перестанешь гармонировать с окружающей красотой, и вызовешь диссонанс, и это будет уже некрасиво.

Он улыбнулся:

— А ты?

— Что я?

— Если ты будешь еще красивее, не вызовешь диссонанс?

— Я его вызываю сейчас.

— Чем?

— Обезличенностью.

— И ты считаешь, что красивая характерность может быть только внешней?

— Но ведь внутреннюю никому не видно?

— Ты ошибаешься.

— Ошибаюсь?

— Ее видно мне. А если видно мне, то видно всем людям. Я же не бог, не колдун и не особенный уродец. Я обычный человек. Такой как все.

— Внутри я тоже обезличена, — сказала она, возвращаясь к своим воспоминаниям на озере, когда она не могла вспомнить индивидуальность в лицах своих друзей, — если у меня будет красота снаружи, то красота проникнет и внутрь, и изменит то, что внутри.

Он твердо возразил:

— Думаю, все наоборот. Красота внутренняя характеризует красоту внешнюю. Если красота неправильно подсвечивается изнутри, она не будет красивой, она будет уродливой. Как лица людей в темноте при свете неправильно ложащихся на них отблесков факелов. Иногда, даже очень красивые внешне люди кажутся уродливыми.

Они снова замолчали. Он молчал, потому что ему нравилось причесывать Эрту и он тоже получал от этого удовольствие и сейчас наслаждался им, она чувствовала это. Еще она чувствовала, как в нем просыпается желание. И чувствовала, как в ней оно просыпается тоже. Поэтому, молчала и она, слушая это свое желание. Да что же со мной такое, — думала она, — почему я теряю контроль над своими желаниями. И не только над желаниями разума, но и тела. Секс никогда не был для нее чем-то очень значительным. Просто иногда он требовался ее организму и был ей приятен. Но, есть ли возможность им заняться или нет, ее никогда особенно не волновало. Это было праздное удовольствие, которое можно было получить, когда у тебя много свободного времени. Однако, в свободное время можно было получить еще много других удовольствий. Сейчас ей хотелось только секса. Руки Ульриха стали напряженными и даже начали чуть вздрагивать от этого напряжения. Его желание тоже выросло очень сильно. Он перестал расчесывать ее, взял ее руку и вернул ей расческу. Потом уткнулся лицом в ее затылок и произнес:

— Больше не могу помогать.

— Почему? — разочарованно спросила Эрта.

— Потому, что ты сводишь меня с ума.

— Как это?

— Я не знаю.

— Ты меня хочешь, — вслух определила его ощущения она.

— Очень, — подтвердил он ее вывод.

— Я тоже тебя хочу. Хочешь прямо сейчас?

— Да.

Эрта потянула вниз застежку униформы.

Он остановил ее, прижав ее руку своей и не давая ей двинуться дальше:

— Нет. Я хочу, но не так.

— А как?

— Еще не знаю.

Она развернулась к нему лицом, и подняв голову, посмотрела на него. Он тоже смотрел на нее. Она не понимала. Он хотел ее, и она его хотела. Но, он одновременно и хотел, и не хотел. И она не могла понять, что именно он хочет и чего не хочет. И она не знала даже в каком направлении ей нужно искать ответ. Ульрих глубоко вздохнул, сбрасывая с себя напряжение, и поднялся. И протянул ей руку, чтоб помочь встать:

— Нам надо ехать.

— Да, — прекращая искать ответы, согласилась Эрта, начиная собирать вещи.

Оказавшись на Громе, в самом своем любимом и удобном положении, — в его руках, она расслабилась и заснула. Ей ничто больше не мешало и не беспокоило.

Когда она проснулась, разбуженная серьезным изменением в постоянстве движения, Гром стоял на месте, перебирая ногами. Стоял уже минут десять. Ульрих сидел, не двигаясь, обнимая ее уже двумя руками. Она заметила, что он завернул ее своим плащом. И ей это было приятно. Комфорт ей был не нужен. Но сейчас ей показалось, что именно этот комфорт ей был необходим. Она подумала, стоит ли ей сейчас открыть глаза, или еще минут десять полежать в тепле его рук, не двигаясь и не изменяя ритма своего дыхания, чтобы он не заметил ее пробуждения. Она подумала, что если бы она спала еще сутки, он бы сутки так и сидел, не двигаясь. Но потом, она устыдилась своего эгоизма и открыла глаза, встретившись с его взглядом.

— С пробуждением, — полулыбнулся ей он.

— Спасибо. — прошептала ему она.

— Могу я тебя попросить о чем-то важном и, возможно, сложном для тебя?

— Можешь.

— Не сообщай моей семье сразу, что ты убийца, пожалуйста. Лучше им вообще это не сообщать без серьезных на то причин.

— Почему?

— Потому что у нас это не профессия, а определение. И не слишком достойное.

— Меня это не волнует.

— Я понимаю. И меня не волнует. Но, это будет не совсем прилично.

— Хорошо. Я понимаю. Не скажу.

— Едем? — улыбнулся он.

— Едем, — подтвердила она.