Черное облако души

Никита Кузьмич вздрогнул и стряхнул с себя наваждение. Он ковырял вилкой поджаристые ломтики картофеля, слушал неумолкаемую Сашкину трескотню, и ему хотелось одного: чтобы тот поскорее ушёл. Наконец Куролесов распрощался и, взяв с Никиты слово, что он будет крайне осторожен, станет хорошо питаться и тепло одеваться, скрылся за дверью. Никита Кузьмич вздохнул с облегчением и отправился в спальню. Там он вытащил из шкафа гитару, уселся в своё любимое кресло и весь остаток вечера наигрывал грустные, меланхолические мелодии.

14

«Наконец-то весна! Она пришла неожиданно, когда уже и не верилось, что когда-нибудь растают эти огромные сугробы, похожие на льды, в которых утонул «Титаник», что свирепые метели устанут стучать в окно по ночам, а чёрная мгла за стеклом сначала нальётся молоком, точно разбавленный кофе, а затем на глазах начнёт светлеть. И вот это произошло. Первыми, кто возвестил приход весны, были воробьи, которые отчаянно и звонко зачирикали у нас во дворе. Сначала я услышала их, а потом и увидела: они яростно дрались под березой за хлебные крошки, наскакивая друг на дружку и пытаясь оттеснить в сторону. Они выглядели так смешно, что я невольно заулыбалась и спустила целых три петли.

Вот так идиотка! Вчера целый день вязала, почти закончила, а сегодня не могу заставить себя взяться за работу. В голове ветер и какое-то странное настроение. Тянет петь и одновременно плакать – разреветься, громко, в голос, как в детстве. За окном солнышко сияет, и мне так хочется туда: подставить под его лучи лоб и щеки, наступить в лужу на тротуаре, синюю оттого, что в ней отражается небо. Хочется, хочется…

Я откладываю в сторону вязание. Ну его к черту! Эти надоевшие до смерти шарфы и рукавицы. Разве стала бы я заниматься этим, не будь того страшного дня? Нет, я мечтала совсем о другом. Свет прожекторов, сцена, глаза зрителей, направленные на меня, только на меня одну. Я выхожу из-за кулис, в красивом, блестящем платье, не спеша кланяюсь и иду к роялю. Сажусь за него, и зал замирает. Он видит только мои руки, неподвижно застывшие на клавишах. Он ждет. Я делаю глубокий вздох. Мои пальцы осторожно трогают клавиатуру. Первые робкие аккорды. Они точно нащупывают невидимые нити, из которых рождается дивной красоты мелодия. Она моя, эта мелодия, лишь моя, рожденная в самой глубине сердца, посвященная тому, кто мне дороже всего на свете.

Я чувствую, как слушает зал. Ни шороха, ни скрипа. Никто не кашляет, не шепчется. Все превратились в единый организм, который жадно впитывает в себя звуки рояля. И я играю, играю, ощущая себя непростительно счастливой…

За окном громко каркает ворона. Я вздрагиваю и спускаюсь с небес. Что-то замечталась я, ни к чему хорошему это не приведет. Зачем растравливать себя в очередной раз? Мои пальцы давно забыли ощущение клавиш. Они всегда холодные, а для того, чтобы играть, нужно, чтобы руки были теплыми, почти горячими. Да и сама я почти не помню волшебную мелодию. Зато знаю, как считать петли – и в этом есть высший смысл.

Ни о чем не нужно жалеть. Так говорила мне психолог Лиза. Она права. Теперь я хорошо ее понимаю. Прошлого уже нет, будущего еще нет. Есть только сегодняшний день, синяя лужа на асфальте, дерущиеся во дворе воробьи, мокрая кора березы. А еще – у меня есть Галка и Алиса, есть окно, в которое видно капельку большого мира. Есть спицы и мохнатый клубок шерсти. А спущенные петли мы сейчас подправим: «две лицевые, одна изнаночная, две лицевые… одна…».

15

Никита Кузьмич старался выполнять обещания, данные Куролесову. Он соблюдал режим, рано ложился, полноценно питался и добросовестно заматывал шею тёплым шарфом, перед тем, как идти на улицу. Однако чувствовал он себя по-прежнему неважно. Кашель так до конца и не прошёл, и по вечерам его немного лихорадило. Он сильно похудел, и его любимый свитер, некогда связанный Надеждой Сергеевной, стал болтаться как на вешалке. Шоколад же, напротив, здорово подрос, окреп и выглядел превосходно. Шерсть его сияла и лоснилась, глаза весело блестели, он оглушительно лаял на всю квартиру, едва заслышав шум за дверью, и все время рвался гулять. Никита Кузьмич, превозмогая немощность, выходил с ним на бульвар дважды в день. Иногда к ним присоединялся пожилой сосед-собачник с суетливым и злобным мопсом на поводке. Тот тоже недавно овдовел, и им с Никитой было что обсудить. Они медленно брели по тротуару и горестно сетовали на несправедливую жизнь.

В одну из таких прогулок у Никиты Кузьмича зазвонил телефон. Он глянул на табло – незнакомый номер.

– Я слушаю, – произнёс Никита в трубку и тут же закашлялся.

– Это Петровская, – раздался знакомый, прокуренный голос.

– Не ожидал, что это вы, – отдышавшись, произнёс Никита Кузьмич. – Телефон другой. Чему обязан?

– Это мой новый номер, – спокойно проговорила Петровская. – Никита Кузьмич, я звоню вам сказать, что дело закрыли за недостатком улик.

– Как закрыли? – Никита против воли почувствовал невероятное облегчение и тут же его охватил жгучий стыд. – Как это закрыли? – нарочито возмутился он. – Почему?