Черное Рождество

Чем только можно: и лихорадкой, и чирьями, и лишаем каким-то от грязи. Животом мучились все поголовно… Вот только тифом почему-то никто не заразился – видно, не водились в том гиблом месте тифозные вши. Я не слишком подробно рассказываю? – спохватился Колзаков и смущенно улыбнулся.

– Продолжайте, Николай Иванович, очень интересно, – благожелательно проговорил Горецкий.

«Интересно ему, – с неожиданной злобой подумал Борис, – интересно слушать, как люди в плену заживо гнили. Как ту, царскую, войну не сумели правильно вести, так и эту полностью проиграли. Эх, собрать бы всех генералов-подлецов да и посадить в такое Гиблое Болото, может, там бы они поумнели!»

– Ну, – продолжал Колзаков, – по-разному там люди проявлялись. Жизнь тяжелая, лишения, опять же – общий настрой. Вначале-то ждали, что разобьют проклятых австрияков, наши наступали. А потом, когда наступление провалилось, поняли, что ждать нечего, тут народ стал духом падать. Там, знаете, сразу видно: как перестал офицер мыться-бриться, на нарах целый день лежит, в потолок смотрит, так жди, что либо на товарищей бросится, либо вообще в отхожем месте повесится.

– Бывало и такое? – поднял брови Горецкий.

– За все время три случая было, – вздохнул Колзаков. – Конечно, там собрали всех штрафных, то есть народ-то отчаянный, кто несколько раз из плена бежать пытался. Но характеры-то у людей разные: один – у всех на виду терой, а когда живет в такой гадости, то не выдерживает.

– А вы как же выжили, Николай Иванович? – спросил Горецкий с неподдельным интересом.

– Да как, – смущенно улыбнулся тот, – воды там давали сколько нужно – то есть самому можно было из колодца черпать. Она ржавая была, мутная, но мыться можно. Вот я каждое утро обливался, бельишко почаще стирал. Потом взял тряпочку чистую, в нее ложку-чашку заворачивал, а когда ел, то на стол подстилал, чтобы не на грязное… Борис прислушался с недоумением: человека спрашивают, как он сумел выжить в том кошмарном аду, где боевые офицеры вешались от безысходности в отхожем месте, а он рассказывает о какой-то тряпочке и стиранном бельишке… Горецкий слушал очень серьезно, и в глазах его, прячущихся за пенсне, Борис не смог увидеть ни пренебрежения, ни насмешки.

– Там и познакомился с поручиком Богуславским, – вспоминал Колзаков, – на нарах рядом лежали. Рассказал он мне про невесту, портрет ее показал. Запомнил я ее по фотографии – уж очень женщина красивая. Хороший был человек, смелый – рассказывал, как три раза из плена бегал. Сидел в крепости, в одиночке, потом его к нам, в Гиблое Болото, перевели. В плен попал он по нелепой случайности – не в бою. Он, видите ли, очень хотел с невестой, с Юлией Львовной, повидаться, а она работала сестрой милосердия в лазарете где-то под Киевом. И вот он, Богуславский-то, передал ей письмо с одним поручиком, что будет ждать ее в такие-то числа в местечке одном, вот забыл, как оно называлось. Перед отправкой на фронт хотел с ней повидаться. Ждал – ждал, а она не приехала. Он эшелон свой пропустил, выпросил разрешение догнать потом… В общем, так он ее и не повидал, а когда ехал за своими на поезде, то австрияки прорвались, дорогу подорвали. Они, несколько офицеров, пошли пешком через лес и попали прямо австриякам в плен.

Борис с полковником Горецким переглянулись. Поручик, который взялся передать письмо, – это, несомненно, Стасский Тогда Юлия Львовна с ним и познакомилась. Но… письмо, судя по всему, он передал, так почему же она не поехала проститься с женихом?

– Несколько недель такая наша, с позволения сказать, жизнь продолжалась, – снова заговорил Колзаков. – А потом подходит как-то ко мне один полковник, – Колзаков оглянулся на Горецкого, – и начал так обиняком разговор о побеге.

Сказал, что они – целая группа у них образовалась – долго ко мне присматривались и что меня поручик Богуславский очень рекомендовал. Я согласился, конечно, с ними бежать – иного выхода не было. Они в углу за нарами разобрали пол и рыли потихоньку подкоп, а на день ставили доски на место.