Черное Рождество

Борис встал, нашарил в темноте ботинки и вышел, крадучись, из комнаты. На дворе было тихо, даже орех стоял недвижим, ни одна ветка не шелохнулась. Борис осторожно обогнул дом.

«Господи, сделай так, чтобы она оставила окно открытым!» — мысленно взмолился он.

Он нажал на раму, она легко поддалась. Он шепотом позвал Юлию. Никто ему не ответил, хотя он чувствовал присутствие в комнате человека. Совершенно бесшумно Борис перекинул ноги через подоконник и в полной темноте двинулся по комнате к тому месту, где стояла кровать.

— Прости меня! — шепнул он в темноту и протянул руку.

Юлия лежала на спине и плакала беззвучно, без рыданий и всхлипываний. Он приподнял легкое, почти невесомое тело, губами пытался вытереть слезы.

— Прости меня, прости… — все повторял он.

Она ничего ему не отвечала, только вздыхала. И тогда он понял, что плачет она совсем не из-за него. Слезы по-прежнему текли у нее по щекам не останавливаясь. Острое чувство жалости кольнуло Бориса в сердце. Он обнял Юлию и прижал к груди.

— Не плачь, ну не плачь, — шепотом повторял он. — Все прошло, все закончилось, ты забудешь его, забудешь… Человек не может горевать вечно. Ты оживешь, тебя будут любить…

Она вдруг застонала и обняла его крепко-крепко.

— Люби меня, люби! Я не могу больше так жить!

Она шептала ему что-то в жару и страсти, он отвечал, бродя пересохшими губами по ее телу. Никто из них не слышал слов другого, но чувствовал их всей кожей…

На следующий день уезжали все, кроме Бориса и Колзакова. Полковник Горецкий выполнил все, что было намечено, то есть арестовал бывшего председателя большевистского подпольного комитета Макарова, и между делом еще успел расследовать убийство поручика Стасского. Раненый Макаров наутро чувствовал себя бодрее, и полковник распорядился погрузить его на подводу. Его товарищей — двух татар — так и не нашли, те сумели удрать либо же прятались где-то у родственников.

Канонерка Сильверсвана была полностью разбита, нечего было и думать ее чинить. Поэтому капитан ехал вместе с Горецким в Севастополь за новым назначением. Немногочисленные матросы пока оставались на стрелке под командованием Колзакова.

Юлия Львовна тоже ехала в Севастополь. Борис оставил ее на рассвете спящую, и с тех пор они не сказали друг другу ни слова. Юлия Львовна была занята — сначала ухаживала за раненым Макаровым, потом долго разговаривала с хозяйкой.

К крыльцу подогнали две подводы, на одной сидел тот самый равнодушный медлительный татарин, что третьего дня привез полковника Горецкого с Саенко. Положили на подводу немногочисленные вещи. Юлия Львовна первая подошла попрощаться.

— Прощайте, Борис Андреевич, — спокойно негромким голосом проговорила она.

Борис изумленно поднял на нее глаза. Это все, что она способна ему сказать, — холодное «прощайте»? Глаза ее смотрели на него приветливо, но отчужденно.

«Как ты можешь так со мной после того, что было вчера? — спрашивал его взгляд. — Или ты хочешь заставить меня думать, что ничего не было?»

«Было, — отвечал ее взгляд, — было, но все кончилось».

— Прощайте, — пробормотал Борис и взял ее руку, чтобы поцеловать, но перехватил недовольный взгляд Горецкого, страшно разозлился и отпустил руку Юлии Львовны.

— Прощайте, Николай Иванович, голубчик. — Юлия Львовна перекрестила Колзакова.

— Дай вам Бог счастья, — растрогался Колзаков.

Она заторопилась к подводе.

— Всего доброго, Борис Андреевич, — сказал Горецкий, рассеянно наблюдая за Юлией Львовной, которая легко оперлась на руку Сильверсвана и села на подводу. — Еще встретимся, Крым тесный…

Борис кивнул Саенко и отвернулся. Татарин крикнул лошадям по-своему, и подводы тронулись.

— Что, Николай Иванович, самогону у вас не осталось? — неожиданно для себя спросил Борис.

— Да бросьте вы, поручик, — нахмурился Колзаков, — воевать надо, и так нас здесь мало.

— Скучно, — пожаловался Борис.

— Ничего, недельки через две сменят нас, в другое место воевать поедем. Спору нет, веселее, когда тут с нами Юлия Львовна жила, да ведь непорядок это.

— Непорядок, — вздохнул Борис, — в голове у меня непорядок от этой женщины. Вот скажите, Колзаков, какой он был, этот поручик Богуславский, если такая женщина его столько лет забыть не может?

— Да как сказать, — смутился Колзаков, — вы уж не обижайтесь, а только поручик-то сильно на вас похож был. Высокий, волосы светлые… глаза опять же похожи, походка…

«Вот тебе и раз! — пронеслось в голове у Бориса. — Выдумала что-то про смерть, говорила, что хочет меня спасти, а оказывается, я просто похож… И вчера ночью она любила не меня, а память свою…»

— Эх, Николай Иваныч! — Борис хлопнул Колзакова по плечу. — Пойдем, что ли, по красным постреляем, авось мне полегчает.

— И то дело! — откликнулся Колзаков. — Скоро пять часов, перестрелка начнется. А то выдумал — средь бела дня самогон пить…