Черное сердце

— Ты, кажется, хотел видеть меня. Это был не вопрос.

— Ты ужасно выглядишь, — на лице Макоумера появилось подобие улыбки. — Ты что, не спал?

— И не спал, и не ел, — безжизненным голосом отозвался Эллиот. Не пробыв здесь и минуты, он уже весь вспотел. Невыносимо зудела кожа.

— У тебя есть все основания считать себя несчастным, Эллиот, — рассудительно заметил Макоумер, — честно говоря, я тебя ни в чем не виню.

Эллиот дернул головой, брови его удивленно поползли вверх:

— Бог ты мой! Да ты просто эталон цивилизованного человека! — чувствовалось, что он еле сдерживает себя. — Почему ты не повышаешь голос? Дай волю своему гневу и...

— Очень неразумно находиться здесь в вечернем костюме, — в голосе Макоумера появились язвительные нотки. — Разденься и возвращайся. Тогда поговорим.

Эллиот повернулся, и Макоумер добавил:

— Не забудь вначале принять холодный душ. Кожа должна быть влажной, когда входишь в сауну.

Вновь оказавшись в одиночестве, он прислонился спиной к деревянной стенке, руки его неподвижно лежали на коленях. Он изо всех сил старался не думать о Киеу и Кампучии, — он гнал мысль о том, что послав в этот ад названого сына, он ставит под удар «Ангку». Но, самое главное, ни в коем случае не думать о Тисе. Все что угодно, но только не Тиса!

Увидев входящего Эллиота, он криво усмехнулся:

— А мы-таки достали Лоуренса. Последние данные опроса общественного мнения свидетельствуют о том, что его рейтинг — тридцать восемь процентов. Падение на тридцать пунктов, это не шутка. Стоило Джеку Салливену немного пооткровенничать перед журналистами, и мы торпедировали Президента. Мне сообщили, что в демократических кругах уже пошли разговоры о том, что его кандидатуру не следует выставлять на перевыборы.

— Решение слегка запоздало, тебе не кажется? — Эллиот сел рядом с отцом. Он опустил голову и уставился на сливную решетку в полу. Бедра его были обернуты махровым полотенцем; Макоумер же сидел совершенно голый.

— Если ты в отчаянном положении, ничто и никогда не поздно.

Он молча разглядывал сына. Наконец мягко произнес:

— Мне очень жаль, что все так кончилось, Эллиот. Правда, очень жаль.

Он немного наклонился вперед, расслабляя мышцы. Слова едва не сорвались с его губ, но он отчаянно сжал зубы. Хотя, почему? Если таким образом он сможет вернуть себе сына, почему бы и не попробовать?

— Я прекрасно понимаю твои чувства по отношению к ней.

В глазах Эллиота стояли слезы:

— Надо же. А вот Киеу этого не понимал.

— Его заботила исключительно неприкосновенность «Ангки». Его не в чем упрекнуть.

— Он не человек! Он не в состоянии что бы то ни было чувствовать!

Макоумер откинулся назад и вперил взгляд в потолок:

— Она хотела этого, Эллиот. — Он говорил сейчас о Кэтлин. — Она хотела проникнуть в «Ангку» и шантажировать Атертона. Она представляла собой огромную опасность.

— Но она сделала так, что я почувствовал себя живым. Это пока никому не удавалось.

— Я все понимаю, но...

— Нет, ты ничего не понимаешь, — грубо произнес Эллиот. Он встал, и опоясавшее чресла полотенце слетело на пол:

— Было бы удивительно, если бы ты что-то понял. Воспитали меня няньки, ты давал рекомендации самому доктору Споку и, одному Богу известно, сколько детей загубил почтенный профессор, прежде чем тебя удовлетворили его методы. Как же, ты нуждался в гарантиях!

— Я не скупился на тебя, — в голосе Макоумера послышались стальные нотки.

— О да! — Эллиот уже почти кричал. — Сколько пафоса! Ты не скупился, это верно, но думал ли ты обо мне?! Ты обращался со мной так, словно я был одной из глав твоей настольной «Что и почем» книжки. Мне не было места в твоем мире, я был не из тех, кто дышит, мыслит, чувствует. Для тебя я был одним из капиталовложений, не более. Тебе это неприятно? Понимаю, ответственность — это не то, чем можно ущемить такого человека как ты. Ты в состоянии один управлять целой империей, но твой единственный сын — это предмет более чем неодушевленный, и даже такой неодушевленный предмет — вне сферы твоих талантов.

— Как ты можешь так говорить? Твоим воспитанием занимались самые опытные специалисты и...

— Но это же был не ты, неужели это непонятно? Все мое воспитание — теории и философия совершенно чужих людей.

Он ткнул указательным пальцем себя в грудь:

— Я это я! Личность, по-своему уникальная и неповторимая. Если бы ты принимал меня таким, какой я есть, уверен, общение доставляло бы нам радость. Но ты всегда отталкивал меня, соблюдал дистанцию, убеждая себя при этом, что я получаю наилучшее воспитание... Обо мне могла позаботиться только мать, я знаю это, — он на мгновение запнулся. — Но она умерла, — он закрыл глаза. — Слишком рано. Слишком рано, черт возьми.

Он в изнеможении опустился на деревянную скамью, грудь его вздымалась от гнева.

Макоумер смахнул со лба капельки пота, провел ладонью по усам, протянув руку, дернул за цепочку с деревянной ручкой. На раскаленные камни в нагревательном колодце хлынула ледяная вода, помещение заволокло клубами пара. Температура заметно поднялась.