Черное сердце

— Сомневаешься? Как ты можешь сомневаться в том, что есть наша жизнь? — Он отставил миску. — Ты говоришь о буддизме так, будто это то, что мы выбираем. Буддизм это то, что делает нас... нами. Скажи, чем мы были бы без него? Как только я научился складывать слова во фразы, я начал постигать учение, — он указал на себя пальцем. — Я — это оно, и оно — что я.

Самнанг взъерошил брату волосы.

— Сколько в тебе рвения... Но тебе только восемь лет. С таких мыслей начинается каждый истинный кхмер, но тебе еще очень многое предстоит узнать.

— Да, я понимаю, — взволнованно произнес Сока. — Но меня наставляет Преа Моа Пандитто. Ты бы видел его, Сам! Сколько в нем силы! И когда он дотронулся до меня, я почувствовал, что эта сила пронизывает меня, словно лучи. Мне показалось, что это живой огонь.

— Да, я знаю, — кивнул старший брат. — Это называется ситап станисук. Прикосновение Мира. И оно живое, оун. Когда-то я был так же потрясен, как и ты. Но я старше, и вижу лучше, — он пожал плечами. — Что для нас ситап станисук? Чем может помочь оно в реальной жизни?

— Помочь? Я не понимаю... Зачем тебе нужна помощь?

— Затем, — мягко произнес Самнанг, — что грядут перемены. А Рене сказал, что единственный способ добиться перемен — революция. Он сказал, что Кампучия гибнет под порочным правлением Сианука и его семьи.

Рене Ивен — это был довольно молодой бледноликий француз, один из редакторов «Realities Cambodginnes». Он прибыл в Пномпень через Сайгон. Чем он там занимался, не знал никто, но именно этот покров тайны, покров, под которым пряталось нечто опасное и противозаконное, и привлек, как Сока позже понял, его старшего брата к этому чужестранцу. За последний год они очень сблизились, и Киеу Сока начал обнаруживать в брате что-то чуждое, взгляды его претерпели изменения, и Киеу эти перемены не казались естественными.

— Рене говорит, что наши настоящие враги — вьетнамцы, — убежденно произнес Самнанг, — и он прав. Что бы там Сианук ни твердил, они — наши извечные враги, — он отставил свою пустую миску. — Тебе бы неплохо повторить урок истории.

Вспомни, Сока, что наш недоброй памяти правитель Чей Чета женился на вьетнамской принцессе. Это случилось еще до того, как появилось слово «Вьетнам». Тогда они назывались аннамитами, но от этого суть их не меняется — они и тогда были дьяволами. Принцесса умолила супруга разрешить ее народу поселиться в южной части Камбоджи, и он, как всякий слабовольный глупец, согласился. Аннамиты ринулись туда, и это стало началом долгой истории чужеземного вторжения в нашу страну. Они тут же объявили эту территорию своей и уходить не собирались. И ты прекрасно знаешь, что часть той земли, которую сейчас называют Вьетнамом, на самом деле — Кампучия. Так что история доказывает, что доверять вьетнамцам нельзя.

У меня все внутри переворачивается, когда я вижу этих вьетнамцев, ту семью, что живет рядом с нами в Камкармоне. Какое они имеют право там жить? Это все дела Сианука. Он по четыре дня в неделю проводит в Камкармоне с Моникой и ее бандой, вот потому там и торчат эти вьетнамцы.

— А я в них ничего плохого не вижу, — сказал Сока с простой детской логикой. — Они ничего плохого не сделали ни мне, ни тебе, никому из нас.

Самнанг смотрел в лицо братишки и чувствовал, как в нем нарастает волна гнева. Он попытался улыбнуться, чтобы как-то охладить пыл. Он недавно виделся с Рене, а Рене всегда удается распалить в нем этот огонь.

Все еще улыбаясь, он обнял братишку за плечи, нежно сжал. Они очень любили друг друга.

— Мне не с кем поговорить, — мягко произнес Самнанг, — поэтому я порой и выкладываю все тебе. Ты — все, что у меня есть, единственный, кто меня понимает.

— Да, я понимаю, бавунг,— сказал Киеу Сока, стремясь помочь старшему брату. Он был счастлив, что тот разговаривает с ним как со взрослым. — Ты знаешь.

— Верно, — Киеу Самнанг прикрыл глаза. — А сейчас забудь, о чем я тебе тут наговорил. Это ничего не значит, — но про себя подумал: скоро настанет время, и это будет значить все.

* * *

Ким сидел в библиотеке и делал выписки из досье «Рэгмен». Подошел библиотекарь и передал ему приказ подняться к Директору.

Ким кивнул, в последний раз глянул в свои записи, чтобы убедиться, что он на верном пути. Затем закрыл досье, отодвинул кожаное кресло, сложил выписки в измельчитель документов: из библиотеки запрещалось что-либо выносить, за редким исключением, и тогда требовалось получить две подписи начальства.

Он вернул досье, отметил время, расписался. Кивнул библиотекарю — внешность его была до такой степени невыразительной, что и при желании ее невозможно было бы описать, — и зашагал по длинному коридору.