Черное солнце Афганистана

Орел чуть пошевелил крыльями и пошел на новый круг, постепенно набирая высоту, зорко оглядывая долину с ее полями, цветущими садами, дорогой и голубой лентой реки. И вдруг он почувствовал надвигающуюся опасность. В небе появились две большие, шумные и горластые птицы без крыльев, но с большими и живыми прозрачными кругами на спине. Они летели в места, откуда совсем недавно двуногие выплескивали из своих палок гром и быстрый огонь, бросали странные камни, от которых на земле появлялся еще больший огонь, взлетали осколки от рухнувших жилищ и поднимался едкий черный дым… Все живое в округе, и птицы и звери разбежались в страхе. Только псы, извечные раболепные прислужники двуногих, поджав хвосты, тихо и печально скулили, предвещая большую беду.

Старый орел много пожил и много повидал за свою долгую жизнь.

Не спеша и плавно набирая высоту, он с горькой грустью думал, что больше тихой жизни и спокойствия в его долине не будет…

2

Геннадий Гусаков вел пару винтокрылых машин на третий заход над кишлаком. Вертолет Хромова следовал за ведущим на предельной дистанции. Что именно отсюда велся обстрел аэродрома, сомнений не было. Однако не было известно главное — откуда именно, с какого двора или крыши какого дома стреляли моджахеды. Это не знали и в штабе эскадрильи. Но ответный удар необходимо было нанести незамедлительно. И чем скорее, тем лучше, чтобы не возникало у моджахедов ни чувства победы над «шурави», как называли афганцы всех советских людей, ни радостного сознания своей правоты и, главное, — безнаказанности.

За эти два захода на кишлак вертолеты Гусакова и Хромова выпустили больше половины боевого запаса, главным образом неуправляемых ракет и бомб. Наворотили, судя по попадания и возникшим пожарам, основательно. Однако Геннадий Гусаков никакого удовлетворения не чувствовал, поскольку «колотили» наобум, или, как принято говорить, по площадям. А моджахеды стреляли конкретно по аэродрому, по личному составу эскадрильи. Среди пострадавших оказался и лейтенант Валерий Сорокин, летчик-оператор его экипажа, друг Валера, именно это и не давало покоя Гусакову. На месте Сорокина сегодня оператор Александр Беляк, которого он хорошо знает. Но летал с ним всего ничего. Парень Беляк надежный, да и как летчик-оператор он уже себя хорошо зарекомендовал, хотя в эскадрилье находится недавно. Но с Валерой они здесь в Афгане как бы сроднились, понимали друг друга с полуслова, с намека, с жеста.

И вдруг его нет в экипаже. Ранение Сорокина произошло на глазах Геннадия, он приподнялся, чтобы посмеялся над тем, как лихо поползли начальники к распахнутым дверям аэродрома, тут его и зацепил осколок… Валера только успел удивленно ойкнуть и свалился, обливаясь кровью. Хорошо еще, что не смертельное ранение, могло быть гораздо хуже.

Неожиданный обстрел подтвердил, что они пребывают не в экзотической заграничной командировке, а на самой настоящей войне. Все, что происходило до сегодняшнего дня: боевые полеты, ракетные и бомбовые удары по намеченным целям, по душманским позициям, было тревожно-напряженным, грозило смертельной опасностью, однако эта опасность не обретала силу прямой личной угрозы. Противник находился где-то внизу. На приличном расстоянии. Все напоминало отчаянную игру с очень большим риском. А к риску Геннадий привык. Привык с первых самостоятельных вылетов. Но сегодня он впервые почувствовал нечто такое, что заставило осознать близость смертельной опасности. И Гусаков, управляя вертолетом, машинально напевал песню, которая так нравилась Валере.

Летим по лезвию ножа,
Летим, от страха чуть дрожа,
Летим, не зная наперед,
Сегодня мой иль твой черед.
Надежда наша вертолет
Несет вперед, несет вперед…
И я молюсь с тоской в груди:
«Не подведи! Не подведи!»

Внутреннее состояние командира передалось Александру. Он не вмешивался в управление вертолетом, только старательно выполнял свои обязанности, однако невольно чувствовал в пении Гусакова нотки глухой тоскливости и какую-то горькую обреченность, и это состояние командира Александру не нравилось, он не принимал его, не воспринимал, хотя, если честно разобраться, то неприятное внутреннее состояние, которое в песне выражено словами «летим, от страха чуть дрожа», и ему не давало покоя. От праздничного настроения, которое возникло утром, давно не осталось следа, словно его вообще не было. А жуткое состояние, которое пережил под обстрелом, уткнувшись лицом в землю, словно незаживаемая рана, не проходило, напоминало о себе.