Черное танго

— Жива, говоришь?.. Нечего сказать, нашла подходящее слово! Как можно выговорить такую глупость!.. Жива!.. Посмотри на меня хорошенько! Я — МЕРТВАЯ!.. Я умерла навсегда! Я — труп среди трупов!.. Почему ты не прошла мимо там, в Берген-Бельзене?! Тебе следовало бы оставить меня гнить среди прочей падали!.. Мое место было там, среди моих товарищей по несчастью, умерших от голода, изнурения и пыток, которых ни ты, ни любой другой человек не может себе представить и в которые даже мы, пережившие все это, не можем поверить. С тех пор, как вернулись, мы каждый день говорим себе: «Нам это приснилось!.. То, что мы испытали, было всего лишь сном, навеянным нашими расстроенными нервами!.. Ни один человек на свете не способен сделать то, что делали они с другими людьми!..» Тем не менее, они были способны и на это, и еще на многое другое. А ты хочешь, чтобы я простила и забыла!.. Все нам твердят: «Забудьте!» Даже среди нас есть такие, кто повторяет это от страха, от извращенного чувства вины. Но я говорю: «Нельзя забывать!» Никогда нельзя забывать! Мы, уцелевшие, должны оставаться вечными свидетелями ужасов, мы обязаны отомстить за всех, кто оттуда не вышел, кого истребили с наслаждением, с доведенной до совершенства изощренностью! Пусть мы погибнем ради этого, пусть сделаемся такими же гнусными, как и они!.. В Писании сказано: «Око за око, зуб за зуб». Чтобы души убиенных покоились в мире, нам предстоит вырвать тысячи глаз и тысячи зубов!.. Ты что-то побледнела. Я напугала тебя? Очень хорошо! Теперь мы будем пугать их, преследовать их по всей земле, везде, где они появятся, даже если нам для этого понадобится целое тысячелетие! Они об этом еще не знают, но мстители поднимаются один за другим, они уже в пути, и они будут неумолимы! «Нечистая» раса истребит их всех, их и тех, что придут после них. Мы, Леа, находимся в состоянии войны, войны, которая продлится тысячу лет — до тех пор, пока грязное чудовище не будет стерто с лица земли!

Шрамы на ее щеках покраснели, лицо напряглось и стало мертвенно-бледным, на бритой голове проступили капельки пота, огромные глаза сделались неподвижными, а руки, красивые руки с длинными пальцами, судорожно сжимались, как бы стремясь задушить невидимую жертву.

С горечью в сердце Леа смотрела на подругу. Любые слова были бессильны облегчить ее муки. Она вспомнила о самоубийстве дяди Адриана и представила, что происходило в его душе при виде пыток и предательства. Каково было бы его состояние, если бы он стал свидетелем ужасов в концентрационных лагерях? Что мог бы он сказать этой обезумевшей от ненависти женщине? Слова участия застряли бы у него в горле, вместо молитв он воздел бы к небу руки и, сжав кулаки, проклял бы Бога, от которого он и без того отрекся, покончив с собой. Если этот мужественный человек, боец Сопротивления, священник потерял волю к жизни, то где было взять силы для возрождения этой молодой женщине, прошедшей все круги ада? По-видимому, Сара нашла источник такой силы в мести. Леа понимала ее, хотя и сознавала, что такой выбор таит в себе множество отрицательных сторон. На какую-то долю секунды ей показалось, что ее долг — любыми способами заставить подругу отказаться от ее страшных планов, но она тут же поняла, что не сделает этого.

— Не надо жалеть меня. Мне не нужно ни твоей, ни чьей бы то ни было жалости. Я жду от тебя другого.

— Требуй от меня все, что хочешь. Ты ведь знаешь, что для тебя я сделаю все, что в моих силах.

— Посмотрим.

Сара долго молчала, ходила взад-вперед по комнате, время от времени останавливаясь, чтобы еще раз взглянуть на Леа. По ее нахмуренному лбу и сжатым губам можно было предположить, что у нее есть какая-то тайна, которую она не решается раскрыть.

— Я сейчас расскажу тебе кое-что, но поклянись, что никогда не проронишь об этом ни слова. Клянись!

— Клянусь!

— Хорошо. Теперь слушай.

Продолжая ходить из угла в угол, Сара начала свой рассказ:

— Из борделя меня отправили в концлагерь Равенсбрюк. Я была беременна, но еще не знала об этом. В лагере я имела несчастье поднять руку на местную докторшу. Меня сначала избили, а потом подлечили, чтобы я дольше смогла переносить пытки, на которые она меня обрекла в наказание за неповиновение. Когда я немного поправилась, она открыла мне, что у меня должен родиться ребенок, но что она не допустит этого и сделает мне аборт. Эта новость повергла меня в ужас, и в первый момент я скорее с облегчением выслушала ее сообщение об аборте. Это не ускользнуло от ее внимания, и она тут же изменила решение.

— Ты носишь в себе немецкое семя. Очень хочется увидеть, каков будет плод от жидовской обезьяны и представителя чистой расы. Он может стать ценным объектом для моих опытов.

К моему великому стыду я тогда умоляла ее сделать мне аборт. Но она бесстыдно разыграла возмущение и заявила:

— Как ты смеешь просить меня совершить подобное преступление! Я — врач и обязана сохранять жизнь, даже если речь идет о плоде в чреве жидовки.