Черное воскресенье (др. перевод)

Кабаков выбирался к сознанию, как теряющий надежду ныряльщик рвется вверх к воздуху изо всех сил. Жгло в груди и в горле, но когда он попытался поднести к воспаленной шее руки, ему показалось, что кисти зажаты в подбитых ватой железных тисках. Стало понятно: он в больнице. Он лежал на грубой, плохо отглаженной простыне и чувствовал, что кто-то стоит у его кровати. Открывать глаза не хотелось, их жгло и щипало. Кабаков заставлял свое тело подчиниться велению воли. Нужно расслабиться. Нельзя напрягаться — это вызовет кровотечение. Далеко не первый раз он приходит в себя в больнице.

Мошевский, склонившийся над кроватью, ослабил хватку, а затем и вовсе отпустил кисти рук Кабакова. Потом повернулся к дежурному, сидевшему у двери палаты.

— Он приходит в себя, — пробасил сержант, стараясь, чтобы рык его звучал как можно тише и мягче. — Скажи доктору, пусть придет. Да пошевеливайся!

Кабаков сжал одну руку в кулак и разжал, потом другую, пошевелил правой, потом левой ногой. Мошевский готов был с облегчением улыбнуться. Он знал, что сейчас делает Кабаков. Проводит инвентаризацию. Мошевскому самому тоже приходилось проводить ее, и не раз.

Проходили минуты, Кабаков то утопал во тьме, то снова возвращался в больничную палату. Мошевский, чертыхаясь себе под нос, уже направился к двери, когда появился врач, а за ним сестра. Врач был хлипкий молодой человек с небольшими бачками. Пока сестра снимала кислородную палатку и поднимала верхнюю простыню, висевшую над пациентом на металлических распорках, так чтобы не касаться его кожи, врач просмотрел медицинскую карту. Доктор посветил Кабакову фонариком сначала в один глаз, потом в другой. Глаза были красные и слезились, а когда Кабаков их открыл, слезы полились по щекам. Сестра накапала в глаза капли и приготовила термометр, а врач, пользуясь стетоскопом, слушал, как Кабаков дышит.

Пациент вздрагивал, когда его касался холодный металл стетоскопа. Кроме того, врачу мешала жесткая повязка, скрывавшая левую сторону грудной клетки. «Скорая» прекрасно поработала. Врач с некоторой долей профессионального любопытства смотрел на звезды и полосы старых шрамов, покрывавших тело Кабакова.

— Будьте добры, отойдите, вы мне застите свет, — сказал он Мошевскому.

Мошевский переступил с ноги на ногу. Потом встал у подоконника в позе, напоминающей строевую стойку «вольно». Там, уставясь в окно, он ждал, пока врач закончит осмотр, и вместе с ним вышел из палаты.

В коридоре врача ждал Сэм Корли.

— Ну? — произнес он.

Молодой врач высоко поднял брови и казался весьма недовольным.

— Ах да, вы ведь из ФБР. — Вид у него был такой, словно он пытался определить, что это за странное растение. — У него небольшое сотрясение мозга. Рентгеновские снимки вполне приличные. Трещины в трех ребрах. Ожоги второй степени на левом бедре. Вдыхание дыма при пожаре травмировало горло и легкие. Повреждены пазухи носа, возможно, придется поставить дренаж. К нему пришлют ЛОР-специалиста ближе к вечеру. Зрение и слух — в норме, но, я полагаю, у него должно сейчас звенеть в ушах. Это обычное дело в таких случаях.

— Главный администратор предупредил вас, что следует квалифицировать его состояние как весьма тяжелое?

— Главный администратор может квалифицировать его состояние, как ему заблагорассудится. Я квалифицирую его как удовлетворительное или даже хорошее. У него замечательно тренированное и закаленное тело, но он весьма небрежно с ним обращается.

— Но вы согласитесь…

— Мистер Корли, администратор, если ему угодно, может сообщить прессе и публике, что пациент — на последнем месяце беременности. Я не стану ему противоречить. Как все это произошло, могу я поинтересоваться?

— Взорвалась газовая плита, насколько мне известно.

— Да-да, разумеется. — Врач презрительно фыркнул и зашагал прочь по коридору.

— Что это за ЛОР-специалист? — спросил у Корли Мошевский.

— Специалист по уху, горлу и носу. Слушайте, я думал, вы не говорите по-английски.

— Ну, если и говорю, то очень плохо, — сказал Мошевский, поспешно входя в палату следом за Корли и мрачно глядя ему в спину.

Всю вторую половину дня Кабаков спал. Постепенно действие успокоительных ослабевало, и глаза его под закрытыми веками задвигались. Ему снились сны, наркотически яркие и цветные. Он был сейчас у себя дома, в Тель-Авиве. Звонил телефон. Красный. Он не мог дотянуться до аппарата. Запутался в куче одежды на полу. Одежда пахла кордитом.[29] Пальцы Кабакова впились в больничную простыню. Мошевский услышал треск разрываемого полотна, вскочил со стула и бросился к кровати с быстротой разъяренного бизона. Он разжал пальцы Кабакова и положил его руки вдоль тела, с облегчением заметив, что разорвана лишь простыня, а повязка не тронута.