Черное знамя

— Машину за тобой пришлю, а то если сам будешь ковылять до вокзала, еще опоздаешь, — Голубов улыбнулся, и кое-кто из сидевших вокруг стола дружинников поспешно хохотнул. Полковник Кириченко, носивший нашивки тысячника «опричнины», остался спокойным. — Только потрудись уж завтра, перетряси там ваше «Наследие», чтобы все мне о розенкрейцерах добыли, что есть… в Нижнем тебе не до того будет, поможешь нашим в обстановке сориентироваться, ты же местный, — ну точно, знает, — и покажешь, чего стоят мозги в твоей башке.

«Докатился, — подумал Олег, — буду мальчиком на побегушках у черномундирника».

Руки сжались в кулаки, еще раз захотелось послать темника по матушке, как тогда, у него в кабинете, и покончить со всем этим унизительным фарсом. Но желание оказалось слабее, чем в первый раз, да и были они уже не вдвоем, как в первый раз, и он сдержался, погасил вспыхнувший было гнев.

Бешено застучавшее сердце утихло, зато объявилась головная боль.

Тлеющий в затылке огонек разросся, и вскоре стало казаться, что Олегу в череп вбили раскаленный гвоздь, и гвоздь этот растет и в толщину, и в длину, обзаводится шипами и начинает вращаться так, что шипы превращают упомянутые Голубовым мозги в кашу, в смесь из ошметков мыслей, воспоминаний, чувств…

«Опричники» что-то еще обсуждали, показывали друг другу фотографии, но он следить за ходом разговора не мог. Все силы уходили на то, чтобы сидеть спокойно, делать вид, что слушаешь, сохранять заинтересованно-вежливое выражение лица, дышать ровно и не закрывать глаз, как бы этого ни хотелось…

Он не может, не имеет права показать свою слабость… перед этими.

Он ненавидел их всех в этот момент, наглых и сильных, самоуверенно-жестоких, обладающих властью и готовых распоряжаться чужими судьбами, желал им всем такой же боли и даже худшей, чтобы они почувствовали, чтобы они поняли и осознали… вот только довести мысль до конца не удавалось, ускользало понимание того, что должны осознать жандармы из специальной рабочей группы.

К счастью, к Олегу никто больше не обратился, на него даже не посмотрели ни разу. А затем и приступ понемногу начал слабеть, не достигнув даже половинной силы того, что бывало раньше, еще в Крыму.

— Ладно, на сегодня достаточно, — сказал Голубов, и к этому моменту Олег был уже почти в порядке.

Встать сумел удачно, нога не подвела, и палку не забыл, и свой комплект материалов, и до двери дошел спокойно, почти не хромая, лишь чувствуя спиной горячий, полный никак не любви взгляд темника.

Прекрасным майским днем… 3

10 мая 1926 г.

Шлиссельбург — Петроград

Мотор затарахтел чаще, лодка пошла быстрее, холодный ветер ударил в лицо, но Олег не отвернулся.

Вот уже несколько минут, с того момента, как за спиной закрылись тяжелые старинные ворота Государевой башни, гражданин Одинцов больше не заключенный, он отбыл свой срок и вновь свободен, и даже этот воздух, ставшее привычным сырое дыхание Ладоги, кажется другим на вкус, чем вчера или даже час назад.

Можно оглянуться, посмотреть на стены и башни крепости, некогда звавшей Орешком, потом Нотебургом, а затем превратившейся в Шлиссельбургскую тюрьму… можно, но не хочется, глядеть в ту сторону противно до тошноты и дрожи в конечностях.

Лучше вперед, туда, где пристань на берегу Невы, и за ней ждет грузовик, готовый отвезти освобожденного узника в Петроград. Или вверх, в лишенное облаков синее небо, которое он в последнее время видел только через окошко, и почти забыл, какое оно огромное, бездонное, красивое.

Берег приблизился, лодка замедлила ход, с мягким хрустом ткнулась боком в причал.

— Давай, выходи, — велел конвоир. — Свободен, братишка.

Олег повесил на плечо мешок с пожитками, осторожно вскарабкался на пристань.

За эти месяцы ослабел, руки стали тоньше, в ногах появилась дрожь, не хватало еще сейчас сорваться и шлепнуться воду.

Распрямился, переводя дыхание, пытаясь успокоить судорожно забившееся сердце, и удивленно замер — вместо серой, тупоносой машины с дверцами позади и крошечными окошками в решетках на обочине стояла легковушка, и рядом с ней, опершись локтем о крышу, курил чернявый молодой человек.

Увидев Олега, он приветливо помахал рукой:

— Не скучайте там. Идите сюда, я за вами. По поручению партии.

На сердце потеплело, глаза защипало — надо же, о нем не забыли.

В одиночку Шлиссельбургской тюрьмы, а других камер там и не было, не проникали никакие новости, так что Олег мог только догадываться, что происходит во внешнем мире. Иногда, в самые тяжелые моменты он начинал думать, что ПНР больше нет, что бывшие соратники все до одного тянут срок, как и он сам…

Но нет, вот эта машина, и молодой носатый брюнет, типичный еврей, по выговору — уроженец Малороссии.

— Ортенберг. Давид. Иосифович, — представился тот так, что каждое слово прозвучало отдельно, и протянул руку.

Олег пожал ее, и только после этого вспомнил, что надо что-то сказать.

— Очень приятно, — произнес он, с трудом ворочая языком. — Разучился говорить немного. Меня вы знаете, как звать.