Черноглазая блондинка

— Hasta la vista, muchacho,[39] — сказал я, коротко помахав малышу. Однако он положил руку на окно, не отпуская меня.

— Он — капитан Крюк, — сказал он, — а мы — Пропавшие Мальчики.

Я уставился на него — его лицо было примерно в полуметре от моего — и вдруг он рассмеялся. Это был самый странный смех, которые я когда-либо слышал, — пронзительное ржание, отчаянное и безумное.

— Верно, — сказал он, — не так ли? Он, Крюк — мы, те мальчишки. Хи-хи-хи!

Он зашаркал прочь, всё ещё двигаясь как краб, смеясь про себя и качая головой. Я посмотрел ему вслед потом нажал на газ и поехал к воротам. Марвин отсалютовал мне и поднял шлагбаум, наклонив лицо как-будто он опять подавился. Я проехал мимо, повернул направо и умчался, чувствуя себя на свободе, как нормальный человек, сбежавший из психушки.

Когда я вернулся в свой офис в здании Кауэнга, меня поджидало сообщение от телефонной службы. Оператор, которая передала мне его, был той самой, с гнусавым голосом — он всегда заставляет меня думать, что у меня в ухе застряла оса.

— Ээээ… Звонила миссис Энгвиш,[40] — сказала она.

— Миссис что? Тоска?

— Именно так она представилась. Я всё записала. Сказала, что встретится с Вами в «Ритц-Беверли» в полдень.

— Я не знаю никого по имени Тоска. Что это за имя такое?

— Я всё записала, вот в блокноте: «Миссис Доротея Энгвиш, отель «Ритц-Беверли», двенадцать часов.

Зажглась лампочка, которая должна была сделать это раньше — мои мысли всё ещё были о клубе «Кауилья».

— Лэнгриш, — сказал я. — Доротея Лэнгриш.

— Именно так я и сказала.

— Верно. — Я вздохнул и положил трубку.

— Спасибо, Хильда, — проворчал я. Это не её имя, но я так её называю, когда вешаю трубку. У неё голос Хильды, не спрашивайте меня почему.

* * *

«Ритц-Беверли» был шикарным заведением и относился к себе очень и очень серьезно. Швейцар был одет в плащ, напоминающий фрак и котелок в английском стиле; он выглядел так, как будто готов был отвернуть нос от чего угодно, даже от десяти долларов чаевых. Вестибюль размером с половину футбольного поля был отделан чёрным мрамором, а посреди него на большом круглом столе стояла хрустальная ваза с гигантскими каллами. Тяжёлый аромат цветов щекотал ноздри и вызывал желание чихнуть.

Миссис Лэнгриш назначила мне встречу в Египетской комнате. Это был бар с бамбуковой мебелью и статуями двойников Нефертити, держащих факелы, и настольными лампами с абажурами, сделанными из материала, который мог быть папирусом, но, очевидно, был простой бумагой. Всю стену занимала раскрашенная карта Нила. По реке плыли арабские лодки, в ней же плавали крокодилы, а над рекой летали белые птицы — кажется, их называют ибисами, — а по берегам, конечно же, стояли раскрашенные пирамиды и сонный Сфинкс. Всё это было впечатляюще, и хотя они несколько перестарались, но это всё ещё был бар.

У меня в голове был образ Клэр Кавендиш, и я ожидал, что мать будет соответствовать дочери. Боже, как я ошибся. Я услышал её прежде, чем увидел. У неё был голос ирландского портового грузчика, пронзительный, громкий и хриплый. Она сидела за маленьким позолоченным столиком под большой пальмой в горшке и рассказывала официанту в белом халате, как заваривать чай.

— Прежде всего надо вскипятить воду — вы знаете, как это делается? Затем вы ошпариваете чайник — заметьте, это надо сделать хорошенечко, — и кладёте чай в чайник по ложке на каждую чашку, и ещё одну. Затем оставляете его на три минуты, чтобы он подготовился. Подумайте о яйце всмятку — три минуты, не больше, но и не меньше. И теперь вы готовы его залить. Ну, теперь понятно? Потому что это… — она указала на чайник, — по крепости, как девичьи выделения, и на вкус примерно так же.

Официант, холёный латиноамериканец, под ровным загаром выглядел побледневшим.

— Да, мадам, — сказал он испуганным голосом и поспешил прочь, держа провинившиеся чайник с чаем на расстоянии вытянутой руки; если бы он не был профессионалом, то вытер бы лоб.

— Миссис Лэнгриш? — сказал я.

Она была очень маленькой и очень толстой. Одежда напоминала бочку с прорезанными в ней отверстиями, сквозь которые торчали её руки и ноги. Лицо у неё было круглое и розовое, а крашенные хной волосы были уложены небольшими упругими волнами. Единственное, что я увидел в ней от Клэр, — это её глаза; эти блестящие чёрные радужки были семейными. Она была втиснута в костюм-двойку из розового атласа, на ней были громоздкие белые туфли и шляпка, которую, должно быть, состряпала в выходной день та же модистка, которая создала ту маленькую чёрную штучку, которая была на Клэр в тот раз, когда мы впервые встретились. Она посмотрела на меня и выгнула накрашенную бровь:

— Ты Марлоу?

— Совершенно верно, — сказал я.

Она указала на стул рядом с собой:

— Присядь, я хочу хорошенько тебя рассмотреть.

Я сел. Она внимательно вгляделась в моё лицо. От неё, как и следовало ожидать, приятно пахло — каждый раз, когда она двигалась, её костюм, сшитый из материала, который, по-моему, называется тафта, издавал потрескивающие звуки, а из складок вырывался аромат духов.

— Тебя наняла моя дочь, не так ли?