Чернокнижник

Елизавета Петровна приходила в себя после вчерашнего бала и бурной ночи. Голова у нее болела, поэтому она с трудом вчитывалась в письмо своего царственного прусского благожелателя. Он сообщал, что обосновавшийся по какой-то причине в Берлине бывший австрийский консул маркиз Ботта ведет заговорщицкую переписку в пользу Брауншвейгского семейства с единомышленниками в России, среди которых родня первой жены Петра Великого, Лопухины, и родственники сосланного в Сибирь опального вице-канцлера Михаила Головкина. Надо сказать, что не далее как этой весной сестра последнего, Анна Гавриловна Ягужинская, вдова уже несколько лет как покойного кабинет-министра, вышла вторично за Михаила Бестужева, брата нынешнего вице-канцлера. Этим была брошена тень и на лояльность самого вице-канцлера.

— Что за беда?! Нет мне покоя! Позвать мне Ушакова и Сашку Шувалова! — вскричала враз протрезвевшая государыня.

Немедленно налажено было следствие, скоро давшее плоды. Немало усердия в расплетении сей интриги приложил лейб-медик Лесток, коего не без основания кое-кто прозорливо почитал ее творцом. Интрига своим острием была направлена против Бестужева, которому, как ни чудно, некогда Лесток сам и протежировал.

Взяли по доносу болтливого Ивана Лопухина, сына вице-адмирала Степана Васильевича Лопухина, брата Евдокии Федоровны, первой жены Петра I. Волей Петра провела она половину жизни в монастырском заключении — за попрек, что присосался государь к титьке любовницы, Анны Монс. Лопухиных, представителей первой семьи Петра, можно было считать близкими по родству к семье малолетнего Иоанна Антоновича. Женой вице-адмирала была Наталья Федоровна, урожденная Балк, первая придворная красавица, осмеливавшаяся соперничать с самой Елизаветой Петровной. За что та ей порой собственноручно давала оплеухи и пощечины.

Соперничества царица простить не могла, отчего и воспользовалась подвернувшимся случаем. Всех пытали, и Лопухина на дыбе показала на подругу — Бестужеву, урожденную Головкину. Выяснилось, что в разговорах дамы обсуждали желательность отпуска Брауншвейгского семейства на родину. Это было приравнено к заговору. Однако ни брат вице-канцлера, ни сам он, вопреки ожиданию, не пострадали. Зато следствие втягивало в свой круг все новых людей.

— Господин Лодья? — двое зеленомундирных драгун с примкнутыми штыками угрожающе возвышались за спиной молодого прапорщика, надутого от упоения своей миссией. — Пройдем с нами! Взять!

Солдаты крепко взяли под руки растерявшегося от неожиданности академика и повели его по улице, предводительствуемые своим важным командиром. Лодья сразу смекнул, куда его ведут, однако чувство собственной невиновности, а может, и еще какие-то соображения позволяли ему высоко держать голову. Вот они миновали ворота Петропавловской крепости и вошли в здание зловещей Канцелярии тайных и розыскных дел, откуда раздавались крики пытаемых.

Престарелый и не столь уж далекий от кончины начальник Тайной канцелярии граф Андрей Иванович Ушаков вспомнил прибывшего не так давно из-за границы профессора академии Лодью и пожелал его выслушать. Итак, двое караульных доставили растерянного академика в камеру, по стенам которой развешаны были страшные орудия, обещавшие все виды немыслимых страданий. Арестованный предстал перед столом, за которым восседали Ушаков и его заместитель, Александр Иванович Шувалов, назначенный Елизаветой для присмотра и последующей замены Ушакова. Не успел последний ни о чем предупредить графа, как тот, любезный в свете и садистски-жестокий в застенке, взялся, по своему обыкновению, стращать новоявленного академика дыбой. Он наслаждался, видя человека в своей полной власти, и для пущего испугу подозвал двух палачей отменного роста и силы. Тогда, по свидетельству бывшего тут же его заместителя, Шувалова, Гавриил Степанович вдруг преобразился. Он выступил вперед и спокойно спросил грозного начальника застенка:

— А вы как в палачи выбираете, как испытываете? Все ли подходят? Я так вот предлагаю испытывать…

Внезапно ударил он кулаком в грудь ближайшего зверообразного мужичину; кулак с противным хрустом взломал кости и вошел в тело, Лодья что-то дернул, и его рука появилась наружу, сжимая еще пульсирующее окровавленное сердце. Он выбросил его на стол к Ушакову, пока убитый рушился наземь, и сказал:

— Этот слабоват оказался. Детей пугай сказками, граф. Зови, если дело будет.

Он схватил стоявших за ним часовых, оцепеневших от ужаса, ударил головами друг о друга, так что вышиб из них память, звезданул в глаз ошалевшего прапорщика — за его важное поведение, поклонился слегка остальным и удалился восвояси. Шум снаружи свидетельствовал, что он так же расправился с часовыми у входа. Беспрепятственно достигнув ворот крепости, он как ни в чем не бывало вышел из них все тем же испытанным способом. Стрелять вслед ему из пушек не стали, полагая, что это тоже не принесет никакой пользы.