Чернокнижник и феи

Эван где-то далеко, в зимней Аквилите, принялся укачивать её, что-то утешающе шепча. А она вновь погрузилась в сон. Если Вик, чтобы понять все, что передал ей Марк, придется спать, то быть ей Спящей нериссой, а сейчас это со всем не ко времени. Время и так ускользает, утекает, как песок между пальцев. Время сейчас не на них стороне.

И снова саванна, только в этот раз ночь, темная и спокойная. На чернильно-черном, чистом небе словно молоко кто-то пролил — так много звезд. Вик никогда, живя в Олфинбурге, не видела столько.

Палка в механической руке, пропахшей густой из-за оранжевой пыли смазкой, рисует примитивы прямо на рыхлой, податливой земле. Узнаваемо тянет теплом, радостью, знакомым эфиром. И не поднять голову, не заглянуть в алые или голубые глаза альбиноса, пожертвовавшего своей рукой, чтобы кто-то, в том числе она и Брок, жили. Вик во сне бесилась, но так и не смогла увидеть лицо своего спасителя. Она же не сможет узнать его, если случайно столкнется с ним… Она даже поблагодарить его не сможет!

На земле по воле альбиноса появляется символ за символом.

Вик вздохнула во сне, понимая: она потом расспросит Марка. Она узнает у Марка, как зовут её спасителя.

Каждый рисунок сопровождается словом, иногда даже парой или фразой — когда в тальмийском языке нет подходящего понятия.

— Власть.

— Сила. Сила рода, сила предков, сила в жилах…

Вик или Марк понимает — эфир. Так называется эфир.

— Уважение через силу. Уважение силы. Уважение через понимание, что иначе запрет.

Подчинение, а не все эти красивые слова. Подчинение и слом.

— Повиновение…

— Послушание…

Так много разных слов с почти одинаковым значением, но для мужчины они значат разное, и понять бы в чем принципиальная разница.

— Запрет…

Печать. Печать, лишающая эфира.

— Не запрет.

Возле знакомого примитива палка рисует несколько точек.

Вик вздрогнула во сне — вот оно, то, что она так искала! Она почти вынырнула из сна, но Эван погладил её по голове и принялся что-то напевать, словно ребенку.

И новый сон.

В этот раз все почти знакомо: простая комната с тальмийским интерьером, священный треугольник на стене, статуи богов — храм или инквизиция. Незнакомая нерисса в скромном сером платье спокойно рассказывает:

— …нет, отец Маркус, я не знаю, кто наложил проклятье. В тот день к Ривзу прикасались все. Блек хлопнул по плечу с приказным: «Проспись уже — тебе на вечере у лер-мэра надо быть трезвым!», Фейн жал руку на прощание, Шекли тоже. Гилл прикасался к плечу, как и Блек, уговаривая не пить. Потом мы расстались — Ривз направился с Гиллом в ресторан, я подумала, что в его компании ничего плохого не случится. Я никого не могу исключить… Это мог быть любой, даже Мюрай на набережной на день раньше.

Белоснежная рука убирает в конверт рисунок с проклятьем и пишет столичный адрес, ничего не говорящий Вик.

Эван осторожно встал с кровати, случайно будя Вик и запуская новый сон.

Сизая гладь городского озера. Одинокая нахохлившаяся фигура на берегу. Руки засунуты в карманы шинели, голова опущена вниз. Вик с удивлением узнала Гилла — для Марка он, оказывается, много значит. Даже во сне чувствуется уважение, сочувствие и легкое опасение — странное сочетание. Вик не считала Кайла опасным, а вот Марк — да. Картинка резко меняется, и Марк уже за рулем паромобиля. Ведет так лихо, что чудом не устраивает аварии. Несется по середине дороги, периодически вылетая на встречную полосу, словно он в Олфинбурге.

Гулко звучит голос Кайла:

— …значит… Ищем того, кто полезет в катакомбы за самородным потенцитом?…

Вик попыталась понять, причем тут это, но сон спешил дальше, не позволяя сосредоточиться. Мысль буквально скользила где-то по грани сознания, не даваясь в руки. «Катакомбы… Он сказал катакомбы…»

Марк знал об эмпате или он считал, что столкнулся с таким же менталистом, как он сам? Тогда он мог сделать неправильные выводы о Фейне. Кайл удивился в госпитале про эмпата, только это ничего не значит — он после чистки, Марк, защищая его, мог вложить в его голову что угодно.

Хлопнула дверь, и приятный голос Джона громко произнес:

— Доброе утро, нера Виктория и нер Эван! Завтрак подан…

Откуда-то из уборной, видимо, донеслось под звуки льющейся воды:

— Оставь на столе, Джон, и свободен — я справлюсь со всем сам… — Кажется, Эван принимал душ.

Вик, отчаянно хватаясь за убегающие остатки сна, пыталась вернуть паромобиль, потенцит, катакомбы и эмпата, но начался привычный сумбур с пульсирующей в висках болью. Какие-то заводские цеха, летящие вдаль дирижабли, незнакомое лицо альбиноса — в последний момент Вик поняла, что это не незнакомец, это сбежавший Фишер, которого так пока и не нашли, вольт, совершенно непонятно зачем…

Она, сдаваясь, открыла глаза. Тускло горел свет масляной лампы на столе, освещая поднос с завтраком. Окна были закрыты — светомаскировочный режим. Огонь в камине полыхал во всю, прогревая остывшую за ночь комнату.

Дверь в уборную была полуоткрыта — Эван, стоя у раковины в одних кальсонах, брился. Острая, опасная бритва ладно скользила по коже, снимая щетину вместе с щедро нанесенной мыльной пеной.