Чернокнижник Молчанов

И тут же отбил горлышко бутылки, ударив им о стол: он, когда была спешка, откупоривал бутылки именно так.

— Подходи, — сказал назад через плечо и, опять поглядев в глаза мамке, также негромко произнес:

— А?..

— Лучше брось, — сказала та. — Ну его.

Он подумал не больше секунды и крикнул:

— Дайте-ка ковш!

И когда один из дворян поставил на стол ковш, вылил туда вино сразу все из бутылки, перекрестился и стал пить, все больше запрокидывая голову, пока в ковше не осталось ничего.

Тогда он поставил его на стол и вытер рукой намокшие усы.

— Подь-ка сюда, — сказала ему мамка, призывно мигая ему глазами. Он пошел за ней к двери в коридор, которая осталась отворенной. Он вышел в коридор. Но он за нею туда не последовал.

— Все одно поеду, — сказал он.

— Брось…

— А разве я, когда бросал что задумал?

Дворяне сзади него, уже совсем одетые, откупоривали бутылки и поочередно пили из ковша.

Он им крикнул через плечо:

— Одну мне на дорогу!

— Ой, брось, — сказала опять мамка. Он вынул из кармана свой огромный пистолет и показал его мамке.

— Видала?

И скрипнул зубами.

Чтобы он, собачий сын, да владел нашими людьми. Я не я буду, если не расколочу ему голову как горшок.

Стукнула выходная дверь.

— Лошади готовы, — сказал в дверь голос.

— Прекрасно, — сказал боярин, наклоняя голову.

Мамка его перекрестила.

За выходной дверью слышно было, как фыркали лошади и скрипел на крыльце снег под чьими-то ногами.

Глава IX.

У костра, горевшего на улице возле рогаток, перегораживавших улицу, грелись человек пять стрельцов в овчинных нагольных тулупах, накинутых на плечи поверх длинных ватных синих кафтанов.

Стрельцы никак не были похожи на военных людей, и их скорее можно было принять за приезжих из деревни и не нашедших где остановиться на ночь.

Но на снегу, на котором они сидели на корточках, высунув руки из-под тулупов и держа руки над огнем, лежали алебарды и мушкеты.

У них что-то кипятилось на костре в закопченном чугунном котелке, и один из них что-то резал кривым коротеньким ножом на разостланной на снегу рогоже.

Когда пламя костра разгоралось ярче, оно озаряло клубы дыма, поднимавшегося от костра, и играло на широких лезвиях алебард, на кольцах, которыми были окованы их древки, и на толстых и длинных стволах мушкетов. В дыму, поднимавшемся от костра, взлетали красные искры и тухли.

Слышался голос, что-то рассказывавший так, как рассказывают сказки: не очень громко и монотонно. Но нельзя было определить, кто рассказывал: стрельцы сидели кучкой близко один от другого и воротники их тулупов были подняты и скрывали совсем их лица.

Повествующий голос в этой кучке стеснившихся у костра людей раздавался глухо, будто за стеной.

Голос говорил:

— …И прямо так и сказал: «уходи вон»; сколько народу было, все слышали. Салтыков подошел, поди, первый.

— Отче патриарх, благослови.

— Благословил. А после того: глядь, кто за ним и, кто дальше. Человек их с десяток было. Увидал его.

— А ты, — говорит, — не скверни храма и пошел вон.

— Значит, правда, — сказал другой голос. — А! Что делается-то. И когда это видано… Значит, как же он теперь ихний закон принял?

— Чей ихний? — сказал прежний голос.

— Рымский.

После минутного молчания голос ответил:

— Какой рымский!.. Что они, прости, Господи, Ельзевулу молятся. Бывал я в Кремле: образки у всех, а у ротмистра на стене распятье.

Опять умолк голос.

— Ельзевул, — сказал другой голос, — это выходить… Так. Выходит, это…

— Диавол и выходит, — сказал прежний голос.

Послышался шорох, и сейчас новый голос произнес неуверенно и будто боясь обидеть этим рассказывавшего:

— А ты бы… ты бы как по-другому. Сказывают, не хорошо это. Не хорошо… Сказывают, он сейчас и тут.

— Поди, молитва есть? — раздался еще новый голос.

— От его?

— От его.

— Известно, есть. Молитва ото всего есть. Как же: «Да воскреснет Бог», — ответили сразу трое или четверо, и их голоса смешались и перепутались между собою.

Вдали завизжали полозья.

Стрельцы заговорили вперебивку:

— Еще кто-то.

— Опять…

— Пущать теперь, аль нет?..

— Сказано: в строгости быть, не пущать.

— А как не пущать, когда один салтыковский, а этот, может, еще чей…

— Что, как опять он?

— Городи еще.

В последнем голосе слышалась тревога.

Стрельцы стали подыматься.

Один из них, подымаясь, взял секиру и пошел с ней к рогаткам. Полозья на морозе визжали звонко.

Стрелец, направившийся к рогаткам, сказал оттуда несколько секунд спустя:

— На тройках валят. Гляди, братцы, теперь как бы и то чего не вышло. Фитили зажгли бы.

И вдруг повернулся, и пошел обратно к тому месту, где сидел и где остался лежать на снегу его мушкет.

Идя, он сказал:

— Кабы не воры… Кому в ночь…

И, кряхтя, нагнулся за мушкетом.

И остальные стрельцы тоже нагибались и брали мушкеты.

Мушкеты были фитильные.

Они стали зажигать фитили у запалов, выгребая из костра угольки, кто прямо руками, кто веточкой.

Потом все направились к рогаткам, переговариваясь на ходу:

— Еще сколько их там?

— Небось, не двое и не трое, когда на двойках, тройках…